Шапка и другие рассказы

И вот это infondere он сказал так, будто перед ним был не Калиныч с батоном на газете, а партер Ла Скала, весь в смокингах, декольте и бриллиантах, ну, и за спиной сидел в напряжении огромный симфонический оркестр.

«Дон Карлос – Виргиниюс Петрашкявичюс, будущий народный артист Литовской ССР», улыбнулся Феликс. Виргиниюс подхватил: «Родриго – прославленный баритон Социалистической оперы Феликс Балогов».

Они запели, да как! Я обомлел.

IX

Сидя у ведра с булькающим наваристым бульоном, я не ожидал от этой ночи на хладокомбинате более ничего, но, чтобы услышать роскошный дуэт, созданный гениальным Верди сто лет назад, который потом, годы спустя, я слушал в оперном зале – это не укладывалось в голове!

Голоса ребят были чисты и стройны:

«Дадим мы клятву:и жизнь, и смертьразделим вместе!»

Веня брал невероятной высоты чистые ноты и делал это спокойно и естественно, безо всякого надрыва и фальши. Глаза его сияли. Феликс украсил свою контр-партию баритональным густым тембром, которому, казалось бы, откуда было взяться в этом помещении, но это было наяву, и это было волшебно.

Я бы зааплодировал, но мешал черпак, и я лишь громко и искренне сказал: «Браво!» Меня поддержали.

Они ещё что-то исполнили, кажется, из русской классики, строгое, красивое и патетическое, потом ещё…

Венчал наш праздничный концерт Виргиниюс – «О соле, о соле мио!» звенело под высоким потолком комнаты грузчиков, оставляя в душе удивительное чувство радости и покоя, южного моря, залитого солнцем; вроде бы даже лампа в мутном плафоне стала сиять ярко и празднично.

X

Уже скоро каждый участник ночной операции получил из щедрых рук Василия Ивановича по здоровому ломтю разварной парующей говядины на ребре, подставив разрезанные Калинычем в виде подноса полбатона. Крупная соль и очищенные луковицы лежали горкой на газете.

У Ивановича в арсенале была большая алюминиевая кружка. Он знал толк не только в разгрузке, а мы дожидались, пока он хлопнет крепчайшего бульона и даст попользоваться кружкой.

Вот это первобытное состояние мне после этого никогда более не довелось пережить! Мы, будто в некой доисторической пещере, делили добычу, и не было враждебности, зависти, не было царей, величия одного и никчемности другого – все были равны.

Кто-то будет иронизировать, но той ночью у нас получился настоящий пролетарский праздник – с изматывающим трудом, за который нам честно и без обмана заплатили, с потрясающим ночным ужином и даже культурной программой!

XI

«Отнеси Галине!» – старший бережно передал мне двойной «бутерброд».

Я вышел наружу. Луна выкатилась поглядеть на наш пакгауз, отразившись на рельсах. Где-то далеко гудела вытяжка или лента конвейера. На краю рампы сидел огромный пёс. Он, как и я, молча смотрел вдаль, на кирпичное здание соседнего корпуса, на ночное небо, на высокий тополь, росший здесь с довоенных времён.

«Держи!» – сказал я, и бросил ему небольшой кусочек. Пёс обернулся, пригнул голову, на полусогнутых добрался до меня, за долю секунды съел порцию и добрым взглядом посмотрел на то, что у меня осталось. «Вкусно?» – спросил я. «Это Галине!»

Волкодав понял и потрусил впереди меня к Галиной будке.

XII

Я вдруг ощутил, что собранные судьбой воедино археолог Калинин, яркий тенор Виргиниюс, Феликс и я, студент исторического факультета, не выглядим чем-то инопланетным или сюрреалистическим среди выбеленных известью стен служебного помещения на окраине, напротив! Это была наша страна. Мы все говорили на одном языке. Мы читали одни книги и ходили в одни замечательные театры. Мы были одинаково небогаты, но знали цену деньгам и понимали прекрасное. Хотя, если подумать, новозеландские замороженные коровы, аврал, суета с разгрузкой, топор, 7 Ноября, ночь, ведро супа и оперная ария – где такое увидишь и услышишь, в какой ещё стране? Я много раз пытался представить на месте Вени, скажем, Лучано Паваротти или Пласидо Доминго – но у меня ничего не выходило!

Мы не сопротивлялись этой встрече, мы спешили на неё; мы впивались молодыми зубами в разваренные волокна и грызли лук, не задумываясь особо над тем, чем нас встретит завтрашний день.

И ещё я понял, чему таинственно улыбался Вова Калинин – он знал, коварный, что последует за разгрузкой, он предвкушал не двадцатку, нет! Он ждал это действо, это изумительное представление, которое, пусть и в странных условиях, для него было привычным и даже желанным.

Спасибо ему за то, что подарил мне тогда лишний билетик на этот праздник!

XIII

Впуская ночной холод, отворилась выкрашенная густой коричневой краской дверь в нашу филармонию – пёс, виляя хвостом, мгновенно уселся в ногах своего дружка Василия Ивановича и смотрел на него неотрывно и радостно, запрокидывая мохнатую голову – в поисках ответной ласки или кусочка чего-нибудь. Галина вошла, торжественно неся перед собой поднос. «Ну, парни, спасибо за угощение! И вот от соседей, с праздником, так сказать!»

На подносе лежали, украшенные инеем, двадцать эскимо.

* * *

Наутро мы станем манерными, будем дремать на лекции по истории КПСС или на репетиции, потратим на себя и подруг честно заработанные деньги, забывая постепенно о полутушах и неказистом ночном пакгаузе, спрятанном подальше от мира.

Закурили.

Трамвай уже тренькнул.

Околокулинарное

У меня до вчерашнего дня не было сомнений в пользе, изобретательности и своеобразии украинской кухни; было времечко, даже писал об этом: «Украинская хозяйка такое создаст на обыкновенной сковороде из хорошего ошейка! Да что говорить – без зажарки овощей, идущих в борщи или во вторые блюда, она жить не может и не станет! («Смачна подорож», 2014, № 6).

А тут читаю: «У них там жрут что попало. У нас хазяйка писля капусняка каструлю ополосне – оце в них щи называється! В нас – «идальня», тому, что там їдять, а в них «столовая», столы какие-то…» И т. п. урапатриотический бред.

Брезгливый и непросвещённый критик, скорее всего, даже не догадывается, что слово «стол», а также престол, стольный град, застолье несут в себе иной, многовековой, смысл, который далёк от убогого представления значения слова нынешними словоблудами в этой стране.

Но – тем более зацепило, возмутило и взволновало!

Ну, или ещё одна «супер-идея» – памятник борщу как воплощенному гению, как венцу успешной кулинарии. Не подумайте, что я против борща – уважаю! Он всё ещё доступен не только олигарху, но и нищеброду, сидящему без работы в золотой неоплаченной советской квартире. Но ставить памятники еде всё же абсурдно – это чтобы не забыли и «пам’ятали», по логике автора выше изложенной сентенции? Скорее всего, да.

Ну, и о «столовых» там. Или о русских трактирах…