Шапка Мономаха

– Эй, ведьмино отродье, глянь-ка, за тобой пришел лесной хозяин, батя твой!

– Медведь тебя заберет сейчас, выходи!

– Заберет к себе в берлогу, будешь там ему пятки чесать, ха-ха-ха.

Огольцы заливались смехом, забрасывая клеть липкой грязью. Кто-то из парубков постарше стал взрыкивать по-медвежьи.

Дверка амбара едва не слетела с петель. Низко нагнувшись, Добрыня выпростался из клети. В руке держал шило, которым дырявил кусок кожи – мастерил себе поршни.

Мальцов и парубков в тот же миг сдернуло с места, девки завизжали, младенец на руках бабы-холопки пустился в рев.

Добрыня, ощерив зубы, повертел по сторонам головой, глянул в небо, почесал шилом в космах. Вдруг приметил прямо перед собой ребятенка в рваной свитке и одноухой шапке.

– А тебя правда медведь родил?

Порты мальца заметно набухали сыростью.

– Правда, – ответил Добрыня и тихонько рыкнул.

Ребятенок зажмурился и заорал, стоя на месте.

Добрыня закинул шило в клеть, поднял дите за шиворот и понес к челядне. Держал руку на отлете, чтоб не замочиться.

Гневные бабы отобрали дитятю на полпути, обозвали Добрыню лешаком и волосатиком.

– Чего людей пугаешь? – раздалось сердито.

Перед Добрыней невесть откуда вырос поп, часто ходивший к посаднику попить квасу и поговорить о просвещении язычников. Ростом поп едва доходил Медведю до плеча.

– Дразнятся, – сумрачно прозвучало в ответ.

– Шкура у тебя разве тонка, волдыри вскочат от ребячьих дразнилок? – осведомился поп.

Добрыня невнятно пропыхтел под нос.

– Окрестить бы тебя, – со вздохом помечтал иерей.

– Зачем?

– В человечье подобие привести. А то живешь в дикости, – назидал поп. – Вон ты зверюга какая… – Он осторожно потрогал пальцем плечо Добрыни. – А все ж не бессловесная тварь.

– Старый посадник не велел меня крестить, – угрюмо отозвался Медведь.

Он обошел попа стороной и направился к своему жилу.

– И то, – согласился батюшка. – Крестишь тебя, а ты в лес убежишь.

Добрыня вернулся.

– Чего? – навис над попом.

– Это я так, ничего, – немного струхнул тот. – Правду ль говорят, что тебя прошлой зимой звал с собой волховник? Тот, которого потом убили в Ростове?

– Ну звал.

– Что ж не пошел?

Добрыня задумался, поскреб в бороде.

– Велесовыми знаками стращал, – сказал он про волхва, – а сам шкуру медведя на торгу купил. – Он подумал еще. – Ты вот что, поп. Грамоте меня обучи.

Батюшка воззрился почти в испуге.

– Это пошто? Для чего тебе грамота, коли ты в язычестве коснеть желаешь?

– Волхвы сказывают, грамота – поповское колдовство. Кто ею владеет – от того боги отворачиваются.

Поп размыслил, пустив в движение морщины на лбу.

– Ну что ж, дело Божье. Приходи завтра к церкви. Только не зазорно тебе будет с малыми ребятами сидеть? Задразнят.

– Стерплю, – отрубил Добрыня. – Вот еще что скажи. Киев – где?

– Там. – Батюшка прицельно махнул дланью.

– Долго идти?

– На коне месяца три. Да зачем тебе Киев?

– Тамошний князь медведя зарубил, когда ставил тут город.

– А-а, – догадался поп, – то князь Ярослав был, по прозванию Мудрый. Да он помер уже, лет тридцать-сорок тому.

– А теперь кто в Киеве сидит? – обеспокоился Добрыня.

– Нынче Русью правит князь Всеволод Ярославич.

– Сын того Ярослава?

– Ну, сын. А тебе что с этого? – выпытывал поп то ли из праздного любопытства, то ли хотел еще некое назидание сказать.

– Здешние волхвы прокляли род того Ярослава.

Добрыня умолк, будто все понятно объяснил. Поп тут же вставил назидание:

– Им же самим от их проклятья перепадает. Сам князь Ярослав их казнил за мятеж, а после, лет двадцать назад, княжий даньщик Янь Вышатич снова предал их казни за мятеж. Да ты зачем о том пытаешь меня? – спохватился батюшка.

– Если я стану служить тому Ярославову роду, боги от меня вернее отвернутся.

Добрыня устал от непривычно долгого разговора, поглядел опять на небо и пошел в свой амбар.

– Ну так приходи завтра. Аз, буки покажу, – прокричал вслед поп. Тоже посмотрел в небо и сказал самому себе: – Авось, через грамоту узрит Христа. Все в воле Божьей... И откуда такие зверюжины на Руси родятся? Дает же Господь силушку.

Покачав головой, поп поспешил в хоромы. Хотел поскорее поделиться с посадником вестью, что зверообразное создание, живущее на его дворе, пожелало просветиться светом Христовым. Притом безо всяких к тому усердий с его, недостойного иерея, стороны. Не чудо ли Божье явлено?

5

Печалиться на Пасху – тяжкое испытанье. После стольких седмиц пустояденья и завыванья в брюхе, долгих молитв в церкви, скучного безделья – ни ловов, ни пиров с дружиной, ни забав скоморошьих и иных – вдруг оказаться не веселым, пьяным и сытым, а более прежнего унылым! Ибо что кроме тоски может быть на сердце, когда вместо безудержного, рекой катящего пированья нужно сидеть на княжьем совете с боярами, глядеть на все еще постные рожи киевских мужей и переживать за старшего брата, князя Владимира. Вот уж кого совсем не волнует и не печалит мысль, что нескоро еще придется отведать на буйном пиру разных мяс и рыб, пирогов, грецких вин и медов. Мономах к насыщению тела яствами и очей весельем всегда равнодушен. И это делало его в глазах младшего брата, переяславского князя Ростислава, едва ль не ущербным. Но еще больший ущерб, мрачно рассуждал Ростислав, брат причинял себе, каждый день отправляясь в Софийский собор вовсе не для того, чтоб прилюдно надеть там шапку великого князя с золотым крестом в каменьях на макушке, а чтоб только припасть на коленях ко гробу отца и выслушать утешение от попов. И ладно бы не хотел возглашать себя киевским князем до Воскресенья Господня. Но вот уж другой день Пасхи идет к концу, а Владимир затеял советоваться с боярами! Будто бы прежде князья на Руси советовались с кем, садясь на княженье.

Ростислав с неприязнью смотрел на киевского боярина Ивана Козарьича, крещеного хазарина. Тот выступал на совете зачинщиком, прочие отцовы мужи более молчали в бороды и кивали, то согласно, то вразнобой.

– Рассуди сам, княже, – степенно говорил Иван Козарьич, – надлежит нам исполнить всякую правду. Так и в Писании сказано. Правда же русская в том, чтоб каждый князь по старшинству получал стол. Сын после отца, младший брат после старшего, племянник после дяди. И мудрый князь Ярослав своим сыновьям завет дал на смертном одре – в любви жить, а не в распрях, старшего брата как отца слушаться, не переступать пределов других братьев, не изгонять их, не обижать. Ты же, княже, хочешь крепко обидеть своего брата, туровского Святополка, раньше него сесть на киевский стол. Он от старшего Ярославича рожден, ты – от младшего, и годами он старше тебя. Ты, Владимир Всеволодич, и умом богат, и добродетельми известен, как и отец твой, ублажи Господь его душу в святых селениях. – Бояре недружно осенились крестом. – Сам реши, какая тут правда.

– Чернь по торгам который день волнуется, тоже хочет правду исполнить, – будто с насмешкой молвил Наслав Коснячич.

Ростислав пригляделся к этому мужу с любопытством. Боярин средних лет был сыном давнишнего киевского тысяцкого, служившего еще при князе Изяславе, отце туровского Святополка. Места тысяцкого он лишился как раз из-за черни, взбунтовавшейся тогда против Изяслава. Вряд ли про ту чернь боярин сказал бы, что она исполнила правду. Ростислав вдруг испытал неприятное чувство: неспроста киевские мужи заговорили о черни. Он перевел взгляд на брата – держит ли тот ухо востро? Но Мономах казался совершенно окаменевшим на своем кресле, ни на кого не смотрел и вряд ли что видел перед собой.