Шапка, закинутая в небо

(Третье письмо, найденное у Пааты).

9.12. 44.

Уважаемая Мака! (Простите, не знаю, как Вас по отчеству).

Пишет Вам друг гвардии младшего лейтенанта Гочи Хергиани, радист артиллерийской части, гвардии сержант Олег Максименко.

Я долго думал, писать ли мне о том, что случилось, вдруг Вы еще не знаете. Но мне сказали, что Вам сообщили, и тогда я решил обо всем написать, потому что я был все время рядом с лейтенантом Хергиани и, если я не расскажу, как он погиб, то никто уже не расскажет, потому что в живых никого из нашего расчета не осталось.

14 ноября в десять утра наши пошли в наступление под прикрытием артиллерийского огня. Мы почти вплотную подошли к окопам противника. Враг, конечно, открыл контрогонь со своих батарей, который очень мешал нашей пехоте, особенно на правом фланге. Батарея эта находилась как раз напротив. Гоча высчитал, где находились вражеские пулеметы, дал приказ орудиям. Мы в два счета уничтожили батарею врага. Тогда Гоча вместе со мной и пятью автоматчиками обошел нашу пехоту и направился к разгромленной батарее противника. Мы преодолели опасный путь, ежеминутно рискуя подорваться на мине, так как окопы отступавших фашистов были заминированы. Снаряды вокруг нас рвались беспрерывно, пули так и вжикали. Но Гоча упорно вел нас вперед… Я только потом понял, какой план созрел у него в голове. Разбитая батарея противника была расположена на опушке леса. Совсем неподалеку, замаскированный между кустов и деревьев, стоял второй вражеский эшелон, сильным огнем отвечавший на наши атаки. Гоча установил здесь свой наблюдательный пункт, рация моя заработала, и мы стали передавать артиллеристам новые ориентиры. Все бы хорошо, да не заметили мы, как из окопа выскочил немецкий оберлейтенант, кинулся к орудию и положил наших автоматчиков всех до одного. Мы с Гочей стояли за деревом. Снаряд разнес дерево в щепы, а нас волной отбросило метров на пять. Благодаря этому дереву мы уцелели, но нам тоже досталось: меня в руку ранило, его в плечо. Но он сгоряча не почувствовал боли, выскочил с револьвером и на врага, тот, собака, после выстрела убитым притворился, а на самом деле Гоча его только ранил. Тут только Гоча заметил, что кровь из раны так и хлещет. Я, говорит, думал, контузия. Я стал его уговаривать в медпункт бежать, он, конечно, ни в какую, только сердито сверкнул на меня своими черными глазищами. Ну, я разорвал на себе рубаху, кое-как ему рану перевязал и сам удивляюсь — как он боль такую терпит.

Гоча повернул орудия немецкой батареи и как саданет по фашистским гадам. Те небось ахнули! Вдруг видим: обер-лейтенант недобитый по траве к своим ползет. Воскрес, собака! Гоча и говорит мне: давай его сюда, живого!

Только я к нему кинулся, как он изловчился, гад, откуда-то нож вытащил и себя в самое сердце, тут же подох.

Полтора часа Гоча отдавал приказы со своего наблюдательного пункта. Нет-нет, да из орудий немецких пальнем. Я еще несколько раз просил его в медпункт пойти. Да разве он пойдет! Часа через два пришла к нам подмога, тут мы с Гочей к своим двинулись, полтора километра ползти пришлось под пулями… Гоча еще минут 20 на своей батарее огнем командовал, а я бегом к командиру части: так, мол, и так, Хергиани тяжело ранен, а в медпункт не идет. Тот — раз в машину и к нам. Выругал Гочу, любя, конечно, а тот только улыбается, как малец провинившийся. А сам побледнел, аж до синевы, и вот-вот сознание потеряет.

Мы его подхватили — и в машину. Больше я своего дружка закадычного, Гочу Хергиани, не видел…

В медпункте операции ему делать не стали — условий не было и специалистов для такого сложного ранения. Повезли в госпиталь, а он по дороге от потери крови скончался…

Но я не считаю его мертвым. Такие смелые, добрые ребята не умирают, потому что память о них живет в сердцах родных и близких.

Простите, если Вашу рану разбередил своим письмом, но я не имел права молчать.

Остаюсь с уважением гвардии сержант Олег Максименко.

Глава X

Я долго не мог прийти в себя и сидел, уставясь в одну точку. «С уважением гвардии сержант Олег Максименко. С уважением, гвардии сержант Олег Максименко»…

Мне трудно было отделить себя от автора писем, которые сейчас лежали передо мной. Было горько, что так преждевременно прервалась моя жизнь, что я не встретился со своей женой, не увидел маленького сынишку, не вернулся к матери… Одно хорошо, что я до конца был искренним, что любил всем сердцем, был прав перед всеми и перед собой — выполнил свой долг до конца.

«С уважением… гвардии сержант… Олег Максименко…»

Я с удивлением присматривался к себе: не знал я за собой способности к такой самоотверженной любви и многого еще не знал. Мне показалось, что я выше стал, старше, добрее.

Телеэкраном мерцало рассветное окно. Шуршала прилежная дворницкая метла, щебетали ранние птахи.

Я стоял у окна и с удовольствием наблюдал за предсмертными судорогами мрака. Люблю утро.

Паата, должно быть, в такое же время кончил читать письма, и, я думаю, законная гордость за отца также распирала ему грудь. Нет. Не было у него никаких оснований выбрасываться в окно. Накануне мать обещала отпустить его с товарищами на Тбилисское море.

Паата с нетерпением ждал встречи с друзьями, которых давно не видел, встречи с Ингой…

Два письма из трех отобранных он наверняка хотел прочесть товарищам, а, может, и учителям? Ему хотелось, чтобы они узнали о подвиге его отца. Понятно, почему он отобрал письма, присланные с поля боя. А вот третье письмо, где Гоча Хергиани просит у любимой прощения за какой-то проступок, Паата, наверное, хотел показать Инге. Он боялся, что Инга обижена на него, и хотел дать ей почувствовать, как остро переживает он свою ошибку, свою неосмотрительность. Так же, как когда-то переживал его отец. И потом, это письмо дышало такой великой любовью и страхом потерять любимую, что Паате, несомненно, хотелось, чтобы Инга прочла его… и догадалась обо всем.

На рассвете во двор въехала машина, и Паата услышал пьяный голос отчима. Он испугался, что Иродион не позволит ему пойти на экскурсию и долгожданная встреча с друзьями сорвется. Но Иродион заснул, и Паата решил, не дожидаясь его пробуждения, выбраться из лоджии, чтобы незамеченным выйти в коридор. (Лоджия была перегорожена, и вторая ее половина выходила в кухню.) Таким образом, Паата вылез из окна только затем, чтобы, минуя перегородку, влезть снаружи во вторую половину лоджии и через кухню пройти в коридор.

Карниз был достаточно широк, во дворе никого не было, дома все спали — операция обещала быть удачной. Никакого самоубийства не было — Паата поскользнулся и сорвался с карниза.

Истина вдруг засияла передо мной, как жемчужина, обнаруженная в раковине: Паата и не думал о самоубийстве, он спешил встретиться с друзьями, с нетерпением ждал наступления дня, обещавшего быть таким прекрасным.

Мне показалось, что я снял с себя и со всех людей, живущих в этом городе, на этой земле, груз тяжкого обвинения.

Правда, радость моя была мгновенной: пока жизнь Пааты была в опасности, я не мог считать себя счастливым.

В девять часов утра я был у Наи, объяснил ей, почему не мог прийти накануне, оставил письма, потому что не мог не поделиться с ней открытием, так внезапно обогатившим меня, сказал, что через несколько часов зайду за письмами, и направился в прокуратуру. Там я нашел следователя, которому передали дело Пааты Хергиани, и показал ему копии писем, найденных у мальчика в кармане. Мой коллега чувствовал явную неловкость, нервно постукивал каблуком по паркету, ерошил седую шевелюру, и, наконец, сказал, что для серьезных выводов ему необходимо прочесть все эти письма.

Я искренне обрадовался — он шел тем же путем, что и я, значит, я не ошибся! Я охотно пообещал доставить все письма к концу дня. Когда я собрался уходить, коллега задержал меня и, смущенно хмурясь, заговорил о том, что я не должен на него обижаться, потому что дело это ему передали вопреки его желанию. Он добавил, что Иродиону Менабде все равно не избежать ответственности. Если обвинение в гибели пасынка будет снято, вряд ли он выпутается из других своих грязных делишек. Прокуратуре стала известна еще одна махинация, в которой он принимал участие. Его заместитель, не без его ведома, очевидно, включил в число списанных легковых машин две совсем новые и, продав их втридорога каким-то частным лицам, деньги положил себе в карман. Возможно, поделившись выручкой с начальством. Во всяком случае, из страха или ради денег Иродион поставил свою подпись на фальшивом документе. Ордер на арест Менабде выписан. Одно удивительно, он выгораживает заместителя и всю вину берет на себя…

Я думал о Маке. Сначала сын… Теперь муж… Интересно, почему она все-таки вышла за Иродиона Менабде? Наверное, в рассказах соседей есть доля истины: после гибели Гочи Мака осталась с ребенком на руках и больной матерью. Иродиону приглянулась красивая вдова, и он одаривает ее знаками внимания: то лекарство дефицитное достанет, то малышу игрушку принесет, то продукты. Мака чувствовала себя кругом обязанной и не могла такому «добряку» отказать. Ей казалось, что и для мальчика лучше, когда в доме мужчина…

Я думаю, она вскоре поняла свою ошибку, но из жалости не оставляла Иродиона, все надеялась выправить его изуродованную душу, убедить в том, что не только вражда и злоба существуют в этом мире.

Говорят, однажды Мака взяла сына и ушла из дому. Иродион заперся и в течение шести дней не выходил на улицу. Соседям пришлось высаживать двери. Своего он достиг: на седьмой день Мака вернулась…

Наи сидела на тахте, забившись в угол, и плакала. Перед ней были разложены письма Гочи Хергиани. «Ты кончила?» — спросил я, хотя было ясно, что она прочла их и не один раз. Я стоял возле тахты, сам взволнованный не меньше, чем Наи. Вдруг она обхватила мои колени руками и прижалась к ним лицом. Я и вовсе окаменел, хотел сначала поднять ее, но потом почувствовал, что не надо ее тревожить: что-то важное происходило сейчас в душе моей любимой. Пусть сегодня я не узнаю об этом, но завтра или через какой-то промежуток времени я почувствую, что она изменилась…

Наи позвонила через два дня.

— Заал, ты меня слышишь?

— Прекрасно слышу.

— Ты один в комнате?

— Один.

— Тогда слушай. Приходи сегодня вечером.

— Непременно приду.

— Мы пойдем в кино или еще куда-нибудь… Ты только приходи.

— Хорошо, Наи…

— Я буду ждать, — она положила трубку.

Я не сразу понял, в чем дело, даже стал набирать номер ее телефона, чтобы выяснить, но вовремя спохватился: Наи говорила совсем-совсем о другом…

Весь день я ходил как помешанный, никого не узнавал, ничего не соображал. Только все время напевал про себя, и в каждый мотив упорно вплеталось имя Наи.