Шарль Моррас и «Action fran?aise» против Германии: от кайзера до Гитлера

Академия включила слово «метек» в словарь французского языка только в 1927 г., когда оно уже прижилось – не без влияния Морраса – для недоброжелательного обозначения иностранцев как «чужаков». «Определение смысла слова – дело не его творца, но тех, кому свыше вверено попечение о языке, прежде всего Французской академии, – заметил немецкий франкофил Фридрих Зибург как будто именно про данный случай. – Новым словам приходится долго томиться в прихожей, прежде чем их допустят в святилище словаря. По большей части это не столько новые слова, сколько иностранные, заимствованные и переделанные на французский лад» (SDF, 195).

В определении Врага Моррас исходил из понимания Франции как органического и исторического целого, не придавая исключительного значения ни государству (он критиковал итальянский фашизм именно за культ государства), ни национальности, ни религии, хотя его идеальный гражданин был законопослушным французом по крови и католиком по вере. Определение Врага должно было предостеречь и объединить «своих» против «чужих».

Разобщенность французов, у которых одинаковые национальные интересы, но разные политические и религиозные воззрения, Моррас считал главным бедствием современности и был непримирим к тем, кто ее провоцирует. «Революция ослабила или уничтожила социальные связи французов: она свела наш народ до атомистического состояния, когда каждый индивидуум живет изолированно от других» (MPR, 81). «Романтизм и революция, социализм и еврейство, объединившись в согласии, играют против нас у нас дома», – подытожил он (MMT, II, 199).

Другое противопоставление, регулярно возникающее в сочинениях Морраса, – «римляне» (латиняне) и «варвары» (программный текст 1906 г. под этим заглавием (MPR, 381–402)). «Если наша страна называется Франция, наша цивилизация – латинство» (MPR, 269). «У латинских народов существует своя политическая традиция, подобно традиции литературной и философской, – провозгласил он в 1902 г. – Анархия и революция не присущи ни Франции, ни Испании, ни Италии, ни тем более Греции» (QFA, 109). Исходя из политических реалий эпохи, мягко говоря, спорное утверждение. Поэтому автор пояснил: «В революции латинянин, будь он итальянец, француз или испанец, теряет смысл своего существования и свое место в мире» (QFA, 126).

Варварами Моррас считал немцев, кроме тех, что «имели счастье романизироваться» (ВМС, 124), скандинавов, англичан (их язык он полагал ненужным для французов и предлагал заменить в системе образования на итальянский или испанский) и русских (апофеоз отрицательных идей он видел в «Воскресении» Толстого). «Есть великая морская сила – англо-саксонская и протестантская, то есть дважды варварская. Есть великая военная сила – немецкая и протестантская, то есть дважды варварская. Есть великая финансовая сила – космополитическая и еврейская, то есть варварская и анархическая» (MPR, 286–287).

III

Главного внешнего врага Моррас видел в Германии – «очевидном противнике, который угрожает нам и не может не напасть» (МЕМ, xxvi). На суде в январе 1945 г. он утверждал, что ненавидел немцев с двух лет – когда до Мартига донеслась весть о войне с Пруссией. «Мои постоянные читатели знают, – пояснил он, – что воспоминания моего раннего детства заходят очень далеко. <…> Я помню, как отец приносил из мэрии дурные вести, как они с матерью, со слезами на глазах, следили по карте за ходом вторжения. <…> Эти воспоминания преследовали меня и были единственной печалью моего детства. <…> Моя юность прошла под влиянием вражды французов и немцев» [11] .

11

Charles Maurras et Maurice Pujo devant la Cour de Justice du Rh^one. Р. 69–70.

Задним числом Моррас преувеличивал давность своей германофобии, но в ее стойкости и принципиальности не приходится сомневаться. В лирическом и исповедальном предисловии к собранию стихов «Внутренняя музыка» (1925) он утверждал, что «германский идеализм и индивидуализм – наши подлинные враги, враги человека и мира, наследственные противники французского духа, католического и латинского сознания как воплощения всего благородного и возвышенного, что дал древний гений нашего Запада; одним словом – палачи порядка и мира» (MMI, 62). Открывая в 1937 г. «изборник» публицистики о германской угрозе «Перед вечной Германией. Галлы, германцы, латиняне. Хроника сопротивления», он в очередной раз напомнил о «странном и опасном животном, которого Лютер и Кант, Фихте и Трейчке отвратили от рода человеческого» (DAE, viii – ix).

Со второй книгой связан занятный случай, о котором Моррасу в декабре 1948 г. поведал сидевший в соседней камере Валла, земляк-провансалец, бывший правый депутат и деятель режима Виши. «Друг сообщил мне историю со слов своего друга, офицера, взятого в 1940 г. в плен. Перед отправкой в Германию нацистский офицер проверял его вещи. Там были две книги: “Три мушкетера” и “Вечная Германия” (так. – В. М.). “О нет! – сказал немец, – никаких «Трех мушкетеров», месье. Сожалею, но всё военное запрещено. А вот «Вечная Германия» – какое прекрасное название! Берегите, месье, берегите!” Когда я пересказал это Моррасу, он просто зашелся от удовольствия» (MNE, 171).

Глаза на опасность «германизма» Моррасу, по его собственным словам, открыли два события. Первое – торжественная и вроде бы дружественная встреча французской и русской эскадр с немецким флотом 18 июня 1895 г. на открытии Кильского канала – построенного на деньги от репараций, которые Франции пришлось выплатить после поражения в войне. Вспоминая детскую мечту стать моряком, Моррас обычно добавлял: чтобы потопить германский флот или обстрелять германские порты.

Второе событие, случившееся одновременно с первым, – выход полного французского перевода «Речей к германской нации» Иоганна Готлиба Фихте, «чистокровного, беспримесного варвара» в отличие от «более или менее романизированных варваров, которые хоть как-то умели писать, вроде Лейбница, Гете, Гейне, Шопенгауэра или Ницше» (QFA, 24). Моррас и через полвека называл эту книгу «лютеранским Кораном и предвестьем “Майн кампф”» (PJF, 94), а его друг и соратник Леон Доде видел в ней «наилучший пример того, что может сделать сильная мысль – даже с неверными предпосылками – для возрождения страны» [12] . Моррас призвал всех французов прочитать эту книгу, чтобы знать врага, и добился того, что муниципальный совет Парижа закупил двести экземпляров перевода. «Корни воинственного германизма надо искать не в Бисмарке, но в Фихте», – напомнил он в октябре 1914 г. (MCV, I, 322).

12

L'eon Daudet. Contre l'esprit allemand de Kant `a Krupp. Paris, 1915. P. 19.

Шарль Моррас. Перед вечной Германией. 1937. Обложка

Шарль Моррас. Когда французы не любили себя. 1926. Обложка и авантитул с инскриптом: «Госпоже Хайде Магнус Левель, почтительнейший привет автора. Ш. М.»

После Франко-прусской войны и завершившего ее тяжелого – для многих позорного – Франкфуртского мира минула четверть века. Германская империя, провозглашенная в Зеркальной галерее Большого Трианонского дворца в Версале 18 января 1871 г., обгоняла Францию по численности населения [13] и темпам промышленного развития, по развитию науки и общественного благосостояния, поэтому отношение к ней разнилось.

13

В 1871 г. численность населения обеих стран составляла по 37 млн человек; к 1914 г. население Франции выросло на 2 млн, Германии – на 30 млн. Моррас часто напоминал об этом (МЕМ, xxxvii).

Всё меньше французов, не исключая членов правящей элиты, мечтало о реванше или, по крайней мере, считало его реальным – столь же реальным, как факт поражения в 1870 г. На его признании строили политику «отцы» Третьей республики Жюль Греви и Леон Гамбетта, даже если публично утверждали обратное (КЕТ, 241–243, 251–257). «Прекрасная идея реванша принесла огромную пользу, но, плохо управляемая, быстро пришла в упадок» (QFA, xiii) – сокрушался Моррас в книге, выразительно озаглавленной «Когда французы не любили себя» (1916).

Всё больше французов, опять-таки не исключая членов правящей элиты, выступало за интеллектуальное и культурное сотрудничество с Германией как шаг к национальному примирению, считая его более перспективным, чем вражду. В их числе передовая литературная молодежь – Реми де Гурмон, Анри де Ренье, Лоран Тайад, Франсис Вьеле-Гриффен. Жозефен Пеладан заявил: «Есть всего две расы – мыслящая и другая. Граница, которая их разделяет, называется невежеством» (QFA, 18).

Моррас свидетельствовал, что его ближайшие соратники знали Германию лучше, чем он сам, хоть и штудировал в юности Канта и Шопенгауэра: «[Морис] Пюжо, большой поклонник Вагнера, переводил Новалиса. <…> [Жак] Бенвиль только что вернулся из Южной Германии с материалами для книги о Людвиге [II Баварском]. <…> Анри Вожуа подверг строгому пересмотру свое раннее увлечение Кантом. Леон Доде, еще один страстный вагнерианец, приехал из Гамбурга и говорил по-немецки, как по-французски» (PJF, 107). Так что Бенвиль, пополнивший в 1900 г. команду «Action francaise», куда его привел Баррес, в качестве специалиста по германской истории и политике, выдавал желаемое за действительное, утверждая, да еще во множественном числе, в октябре 1914 г.: «Мы никогда не учили немецкий из-за симпатии, пристрастия или удовольствия. <…> Изучение немецкого языка рассматривалось как часть подготовки к реваншу. У этого никогда не было ни другой цели, ни другой пользы» (JBA, I, 124).