Шарлотта Бронте. Очерк жизни и творчества
Шрифт:
«Октябрь, 24 1844.
…Я не собираюсь писать Вам длинно; во-первых, у меня нет времени, так как я сию минуту должна отдать письмо, и, во-вторых, боюсь обеспокоить Вас. Я хочу только узнать, получили Вы мои письма, отправленные в начале мая и в августе? Шесть месяцев я жду вести от мосье – и, знаете, шестимесячное ожидание длится очень долго. Но я не жалуюсь и буду сполна вознаграждена за то, что немного грустила, если Вы мне напишете маленькое письмецо и вручите его этому джентльмену или же его сестре…»
«8 января 1845.
…Когда человек не жалуется, когда он пытается тиранической рукой подавить свои чувства, они восстают и человек расплачивается за внешнее спокойствие внутренней борьбой, которая временами почти нестерпима.
Ни днём, ни ночью я не могу найти покоя и отдыха. Если я засыпаю, меня мучают тяжёлые сны, в которых я вижу Вас, всегда сурового, всегда печального, всегда негодующего…
Я знаю, что моё письмо вызовет у Вас раздражение. Вы опять скажете, что я экзальтированна, что у меня мрачные мысли
Мосье, беднякам немного нужно для пропитания, они просят только крошек, что падают со стола богачей, но если их лишить этих крох, они умрут с голода. Мне тоже не надо много любви со стороны тех, кого я люблю. Я не знала бы, что делать с дружбой, принадлежащей мне целиком, мне одной, я к этому не привыкла. Но Вы проявили ко мне небольшой интерес, когда я была Вашей ученицей в Брюсселе, и я упорно хочу сохранить этот интерес – я цепляюсь за него, как цеплялась бы за жизнь…»
«18 ноября 1845 (?).
…Скажу Вам честно, всё это время я пыталась забыть Вас, ибо воспоминание о человеке, которого не надеешься когда-либо снова видеть и которого тем не менее так высоко ценишь, слишком раздражает сознание… Я делала всё возможное, чтобы занять ум, я совершенно отказалась от удовольствия говорить о Вас – даже с Эмили, но я оказалась не в силах побороть ни моих сожалений, ни моего нетерпения. А это так унизительно – не иметь контроля над собственными мыслями, быть рабой сожалений, воспоминаний, рабой навязчивой и господствующей идеи… Почему я не могу относиться к Вам так же дружески, как Вы ко мне, – не более и не менее? Я бы тогда была так спокойна, так свободна – я бы смогла без всякого усилия с моей стороны хранить молчание хоть десять лет…
…Когда я перечитала это письмо, оно показалось мне довольно мрачным, но, – простите меня, мой дорогой хозяин, – пусть не раздражает Вас моя печаль, ибо, как сказано в Библии, «от полноты сердца глаголют уста», и мне, действительно, трудно быть весёлой, если я думаю, что больше никогда не увижу Вас…
Ш.Б.»
На полях этого письма её учитель записал фамилию и адрес своего сапожника.
Когда супруги Эгер прощались с Шарлоттой, они предложили переписываться. Мосье был готов помочь своей ученице советом во всём, что касалось её замысла открыть собственную школу. Более того, супруги пообещали прислать одну из своих дочерей для изучения английского языка, когда дело будет как следует поставлено. Сама Шарлотта с энтузиазмом предалась мечтам о школе, очевидно, и потому, что школа обещала постоянную связь с мосье Эгером, более или менее постоянную переписку с ним. Положение дел в Хауорте отрезвило её. Отец почти ослеп, Эмили читала ему газеты, вела его переписку, а кроме того, занималась хозяйством, но в определённые часы дня она затворялась в бывшей детской, которая стала её комнатой, и очень не любила, когда нарушали её уединение. Она писала стихи. Брэнуэлл, которого за пьянство и некоторые упущения по службе уволили с железной дороги (его литературные дерзания, подобно надежде стать художником, не увенчались успехом), и Энн служили, соответственно, учителем и гувернанткой в богатом семействе Робинсонов. Энн по-прежнему мечтала о собственной школе, но как оставить отца? Шарлотта решила открыть небольшой пансион в Хауорте, в самом пасторском доме. Они потеснятся, но всё же осуществят свой замысел. Она горячо взялась за дело, были напечатаны и разосланы друзьям проспекты с просьбой подыскать учениц, но желающих не нашлось. Потекли однообразные дни в зимнем Хауорте, томительные из-за ожидания писем, но только, по-видимому, однажды пришла весть от мосье Эгера – ответ на её «не очень разумное письмо». Ответ был суров, мосье не мог скрыть своего неудовольствия. Не таких писем он ждал от мисс Шарлотты…
Возможно, он тоже находил некую прелесть в отношениях Учителя и Ученицы. Вокруг было столько юных лиц, и, наверное, не одна пансионерка взирала на «профессора» с безмолвным обожанием: мосье так умён и оригинален! Ему, наверное, доставляло истинное удовольствие учить девиц, а так как его всегда раздражали непонятливость и леность, то не одна, наверное, и слёзы проливала, выслушивая язвительные нотации мосье. Вот тут-то на свет божий извлекались карамельки – своего рода ритуальное действо. Такие отношения, вероятно, немного тешили мужское самолюбие Эгера, но были столь невинны, что мадам Эгер принимала их как должное. Иное дело – мисс Шарлотта и её отношение к Эгеру. Она была одинока, несчастна, и она его любила. Мосье был добр, – во всяком случае, ей так казалось, – и уж поэтому он должен был отвечать на её письма. А кроме того, в Брюсселе он ценил её способности и ум, и своими письмами Шарлотта пытается поддержать его интерес к себе, но её письма исходили нежностью и отчаянием. Она молила, упрекала, гневалась (очень редко), смирялась, опять умоляла, пыталась казаться беспечно-весёлой. Она не могла, да и не хотела, очевидно, скрывать свои чувства: их отношения – высшего порядка, они имеют право существовать независимо от того, женат мосье или нет. Он, однако, полагал иначе. Эгер был религиозен, строг в вопросах долга, а кроме того, наверное, любил жену и совсем не хотел доставлять ей ненужного беспокойства приватной перепиской. Если даже мадам не попалось на глаза «не очень разумное» письмо, сам мосье Эгер, очевидно, не считал возможным отвечать на такие письма, поддерживать такие чувства, поэтому ответом
на мольбы было мучительное для Шарлотты молчание, отнимавшее всякую надежду. А она продолжала надеяться.Наверное, если бы Шарлотта решилась оставить Хауорт, перемена места смягчила эту сердечную муку. Решительная Мери Тэйлор, собиравшаяся эмигрировать в Новую Зеландию, звала её с собой. Но нет, к Хауорту Шарлотту привязывал долг. Она была старшая, она должна вести дом, чтобы ничто не нарушало комфорт и покой «папы», – так ответила она Мери, но, главное, она всё ещё ждала писем.
В марте 1845 года Мери уехала в Новую Зеландию: она считала, и справедливо, что в викторианской Англии у женщины нет перспективы получить хорошо оплачиваемую работу и стать независимой. Разница в оплате мужского и женского труда была поразительной. За примером ходить недалеко, говорила Мери:
Энн, работая у Робинсонов, получала гораздо меньше, чем Брэнуэлл, а занята была больше.
Итак, Шарлотта осталась дома, откуда посылала Эллен Насси тоскливые письма: «Я передать не могу, как тянется время в Хауорте. Без всяких событий, один день напоминает другой, и у всех такие мертвенные физиономии. Единственно воскресенье – день, когда мы печём хлеб, и суббота чуть-чуть отличаются от остальных. А между тем жизнь уходит, и скоро мне будет 30, но я ещё ничего не сделала. Иногда я впадаю в меланхолию, думая о будущем и прошлом, хотя недопустимо и глупо сетовать, потому что мой долг сейчас, без всякого сомнения, оставаться дома. Но было время, когда мне жилось в Хауорте очень приятно, а сейчас это не так. Мне кажется, мы все словно похоронены здесь, а я жажду путешествовать, работать, жить деятельной жизнью» 27 .
27
E. Gaskell, v. I, p. 275.43
Была ещё одна причина, из-за которой не только Шарлотта, но все в доме чувствовали себя несчастными: Брэнуэлл стал горем семьи. Он так и не сумел заняться ни литературой, ни живописью. Более того, обитатели Хауорта опасались «бесчестья», которое он мог навлечь на их дом. Существует версия, – её поддерживают многие западные бронтеведы, – что Брэнуэлл потерял место учителя у Робинсонов, так как вступил в интимную связь с хозяйкой, а её больной муж, узнав об интриге, с позором изгнал Брэнуэлла из своего дома. Робинсон вскоре умер, и тогда Брэнуэлл решил, что больше ничто не помешает ему соединиться с любимой, но предусмотрительный Робинсон ставил в завещании непременное условие: его вдова получит наследство лишь в том случае, если навсегда прервёт отношения с Брэнуэллом Бронте. Тогда миссис Робинсон предпочла благосостояние вдовства превратностям нового брака и отказалась видеть Брэнуэлла «когда-либо в этой жизни». Брэнуэлл не вынес сокрушительного удара и пал окончательно. Его духовное падение завершилось смертью.
Сейчас трудно судить, что в этой версии правда, что ложь. Возможно, вся любовная история измышлена Брэнуэллом от начала до конца и уволили его потому, что своей склонностью к крепким напиткам и вольным разговорам он мог подать дурной пример своему воспитаннику, сыну Робинсонов.
Как бы то ни было, погиб он всё-таки не столько по вине «развратной» женщины, как утверждала Элизабет Гаскелл, сколько из-за пристрастия к спиртному и опиуму. Невозможность удовлетворить свои потребности (денег у него не было, а сёстры и отец считали грехом потакать его пагубным наклонностям) доводила его до исступления. Дни и ночи в Хауорте были отравлены ожиданием дикой выходки с его стороны. Жалея своего несчастного сына, полуослепший Патрик Бронте перевёл Брэнуэлла к себе в спальню и стал его сторожем. Брэнуэлл неистовствовал и несколько лет держал весь дом в страшном напряжении, которое разрешилось только с его смертью.
Однако Шарлотта Бронте не принадлежала к числу людей, готовых покориться постоянной тревоге, отчаянию и разочарованию.
Энергичная по натуре, она стремилась найти выход из тупика. Она нашла его в литературе и собственных душевных ресурсах. Уйти в мир воображения всегда было для неё радостью, а теперь это стало освобождением от безнадёжности и домашних неурядиц, то есть – психологической необходимостью, но, главное, у неё теперь был эмоциональный опыт, определённый взгляд на жизнь, вполне сложившееся представление, что и о чём надо писать, и время. Может быть, трагедия Брэнуэлла наглядно и беспощадно продемонстрировала лишний раз весь ужас неосуществлённости таланта, и поэтому, пусть горька была её любовь, тяжко разочарование и отсутствие писем, она должна была чувствовать своеобразное удовлетворение при мысли, что это испытание её не сломило, что она оказалась более стойкой, чем брат. В январе 1846 года она пишет мисс Вулер, которая отошла от дел и жила в сознании выполненного долга, спокойно и обеспеченно: «Вы усердно трудились, вы отказывали себе в радостях и отдыхе всю молодость и в расцвете жизни; теперь вы свободны, и, я надеюсь, впереди у вас ещё много лет здоровья и бодрости духа, которые позволят вам наслаждаться свободой. У меня, однако, есть ещё одна, эгоистическая, причина радоваться за вас: создаётся впечатление, что даже «одинокая женщина» может быть счастлива не менее, чем любимые жёны и горделивые матери. Я рада этому. Я много раздумывала о существовании в наше время незамужней женщины, не имеющей перспективы сочетаться браком, которая свершает свой путь спокойно и упорно, без поддержки мужа или брата, и которая в возрасте сорока пяти лет и выше сохраняет дисциплинированный ум, способность наслаждаться простыми радостями, силу духа, чтобы превозмочь неизбежную боль жизни, сочувствие к страданиям других и желание помогать нуждающимся, насколько это в её возможностях» 28 .
28
E. Gaskell, v. I, p. 290.45