Шарлотта Исабель Хансен

«Ты просто позвони Шарлотте Исабель в четверг и поздравь ее с днем рожденья» — вот что он тогда сказал, и на этом она позволила себе немножечко успокоиться. Пора уже ей научиться чуточку отпускать узду. Девочка должна привыкнуть к большей самостоятельности, да и она тоже.

Когда наступил четверг той недели, что Шарлотта Исабель проводила в Бергене, Анетта проснулась рано, как если бы дома предстояло готовиться к празднованию дня рожденья.

Но готовиться было не надо. Не надо было печь торт, как она обычно делала, когда Лотта была именинницей. Не было необходимости прибраться в доме, поставить на плиту большую кастрюлю для варки сосисок или украсить гостиную воздушными шариками и гирляндами в ожидании того, что на праздник придут в гости тринадцать ребятишек. Это было грустно, и Анетта подумала, что вот так теперь всегда и будет: ее ребенок теперь не всегда будет при ней, придется ей ездить гостить то в одно место, то в другое.

Она разглядывала окружающую пустоту. Как теперь просторно стало в кухонных шкафчиках. Слава богу, что страшенные тарелки с аляповатым узором, которые Трунн приволок от своей матери, теперь там не стоят. И как теперь прибрано в чуланчике, хорошо, что он не забит теперь всем тем хламом, что в беспорядке сваливал там Трунн. И как много свободного места образовалось в гостиной, когда половину мебели оттуда вынесли. Ей понравилось, как получилось. Много воздуха. DVD, книг и компакт-дисков больше там не было. Остались только ее собственные вещи, а у нее их никогда много не было. Анетта никогда не была барахольщицей и гордилась этим, потому что так ее учили дома, что копить богатство на земле — это плохо.

Но кое-какие свои пластинки у нее были. Анетта села поудобнее на полу в гостиной и достала старый диск 1989 года, Ленни Кравиц: этот диск ей тогда подарил ее дядя. Она поставила запись и, слушая «Пусть правит любовь», открыла дверцы стеллажа и достала старые папки с учебными пособиями по уходу за больными.

А может? Может, стоит взяться за это снова?

Госсподи! Ленни Кравиц.

Анетта подняла глаза, и у нее возникло странное чувство, будто она в одно и то же время была и старой, и очень юной. На телевизоре — который, сказал Трунн, она может себе оставить, ради бога, у Лизы телевизор есть, так что пожалуйста, — стояла фотография Шарлотты Исабель. Ее веселые глаза прошлым летом, когда они ездили отдыхать в Данию. Обязательно надо ей сегодня позвонить. Уже скоро, подумала она, скоро она ей позвонит и поздравит с днем рожденья.

Анетта улыбнулась фотографии, будто дочь была здесь, в комнате, наряженная к празднику, полная ожидания и веселая, и попробовала почитать медицинские брошюры, собранные в папках. Но ей никак не удавалось сосредоточиться на этом, и она снова подняла глаза на фотографию.

И тут в голове вновь, откуда ни возьмись, всплыло это имя.

Ярле Клепп.

Анетта выпрямилась, сидя на полу.

Она кивнула себе.

Поздравляю с днем рожденья, Шарлотта Исабель. Она потрясла головой.

«Что же я наделала?!»

Ярле Клепп.

Она снова потрясла головой.

Ярле Клепп?

«Что же я такое наделала, — подумала Анетта и поднялась с пола. Паника волной прокатилась по телу. — Господи боже мой, что же я наделала?!»

Ярле Клепп?

Ярле Клепп!

«Госсподи! — подумала Анетта и схватилась за голову. — Как же это я своего детеныша спровадила одного за тридевять земель к абсолютно чужому человеку?»

Часть третья

Иногда я смеюсь, потому что боюсь бояться, говорит Лотта, а вскоре после этого Ярле приходится выслушать мнение Сары о том, что она увидела и услышала

Господи ты боже ж мой, думал Ярле. Это сенсационно. Это просто даже поразительно, думал он за перекусом посреди великого сегодняшнего дня, когда Лотте исполнялось семь лет. Вот она тут носится с самого утра взад-вперед, как пропеллер, причем проснулась она ранехонько, засветло, и так до сих пор и носится; да, не говоря уже о вечере накануне, когда предденьрожденный мандраж всерьез заявил о себе. Сам он тоже чувствовал напряжение: получится ли то великое, что он задумал? Идея устроить это возникла у него после визита к Роберту Гётеборгу, но сейчас ему вполне удавалось сидеть спокойно, хотя он и чувствовал определенный зуд за ушами и по низу затылка, и кожу на голове то и дело, казалось, ни с того ни с сего, начинало стягивать. А как Шарлотта Исабель? А Шарлотта Исабель сидеть спокойно не могла. Шарлотта Исабель была сразу повсюду в квартире, потом она бежала на детскую площадку, но тут же возвращалась домой, она нарисовала двенадцать карандашных картинок и шесть картинок красками, она спела все песни, которые знала, она задала все вопросы, которые могут прийти в голову ребенку: «А как на самом деле далеко до Луны, а, папа? Бабушка! Если бы мне нужно было дойти до Луны, сколько времени это заняло бы, а? А как ты думаешь, кто больше нравился принцессе Диане — «Аква» или «Спайс-Гёрлз»? А гости придут в четыре часа? А будем ты, и я, и папа? И вот когда все гости придут, мы откроем все подарки?» И она рассказала все, что ребенок может рассказать: «А ты знаешь, папа, Сюсанна говорит, что она будет жить в Индии! Бабушка! А ты знаешь, один раз, нет, правда, когда мы были на одном маленьком острове рядом с Осло, знаешь, что мы там видели? Дохлых собак! Да! Дохлых собак! Двух дохлых собак! Ой! Их так жалко было — да, да, да, да, да». И еще они играли в поп-группу, и они играли в ветеринара, и они играли в деньрожденье с сосисками понарошку, и игрушечными тарелочками, и лимонадом понарошку — чего только не делала Шарлотта Исабель! И то, что больше всего изумляло Ярле, это не темп, нет, темп и напор Шарлотта Исабель демонстрировала с тех самых пор, как появилась здесь почти неделю назад. Нет, то, что так поражало его, была эта непостижимая радость. «Господи ты боже ж мой, — думал он. — Границ у нее, по всей видимости, нет, она, по всей видимости, неисчерпаема, эта радость Шарлотты Исабель. Как это только возможно — так радоваться?Так долгорадоваться? Неужели и я сам когда-то так жерадовался? Неужели и я сам вот так же был исполнен ожидания, как Шарлотта Исабель, и весь исходил счастьем? И куда в таком случае девалось все это счастье? Неужели в самом деле, — думал он, — все мы приходим в этот мир светлячками ожидания и радости, всем нам выпадает счастье почувствовать ее, эту нерассуждающую и несдерживаемую радость — радость, которая только нарастает и нарастает и которой, кажется, нет конца и края? Не может же быть, чтобы только у моей дочери так было, — думал Ярле, глядя, как она сидит и покачивает головкой в такт песне, которую поет, — и если он не ошибся, то ее слова звучат вроде бы как «If you wanna be my lover [24] . — Неужели действительно жизнь состоит в том, что ты утрачиваешь способность радоваться, что это путь, который начинается с безудержного и пронзительного счастья, и с каждым событием в жизни, с обретаемым опытом оно сменяется размышлениями и тем самым съеживается до тех пор, пока человек вдруг не оказывается лишенным вообще всех радостей и сохранившим только… мысли? О, эти мысли! — думал Ярле. — Господи, как же меня влекли эти мысли! На протяжении нескольких лет это было, можно сказать, единственным, к чему я тянулся, — докопаться до них, до этих заветных мыслей, докопаться до них и пересадить их в иную почву, ухаживать за ними и держать их на свету в надежде, что они вырастут большими, гордыми и сияющими! Мысли! Великие мысли! Которыми, должно быть, населен благородный мир мыслительной деятельности!Господи ты боже ж мой! — подумал он и покосился на Лотту, которая смеялась над чем-то, что рассказывала Сара. — В мире Лотты, можно сказать, и вообще-то мыслей нет. Она просто-напросто вообще не думает.Она только… что же она делает… чем же она, собственно говоря, занимается… она только… да-а… живет? Неужели это такая… подлянка? Неужели это такая… невероятная подлянка? Неужели мне нужно было дожить до двадцати пяти лет, неужели мне необходимо было добраться примерно до половины блестящего диплома об ономастике Пруста, чтобы прийти к выводу, что я сам только думаю, в то время как моя дочь живет? Неужели я не в состоянии сформулировать какую-нибудь более тонкую мысль — да! мысль! — чем эта? Неужели все мои шаги на этой земле, все мои двадцать пять лет вели к этому? Господи боже ж ты мой!» — подумал он снова и тихонько покачал головой, когда Шарлотта Исабель в четвертый по меньшей мере раз за время обеда неожиданно вскочила на стул и принялась, хлопая в ладоши, сама себе петь поздравительную песенку с днем рожденья. Сара тоже подхватила эту песенку, и тоже по меньшей мере в четвертый раз, и Ярле, слегка смущаясь, замурлыкал припев, и никак ему при этом не удавалось с головой и беззаботно отдаться этому занятию.

24

«Если хочешь быть моим возлюбленным» (англ.) — песня группы «Спайс-Гёрлз».

С тех пор как Сара приехала из Ставангера, он не раз поражался тому, насколько легко и безболезненно мать включалась в детские проказы Шарлотты Исабель. Да, он много раздумывал над тем, как Саре удавалось, так сказать, стать ребенкомвместе с Лоттой, о чем сам он даже и помыслить не мог.

Он был вынужден признать, что то, как они подружились, прямо-таки стали подружками, впечатляло, и это было совсем не то, что получалось у него на протяжении гораздо большего числа дней, чем те, что провела здесь Сара. Это навело его на мысль об эссе старины Шиллера о наивной и сентиментальной поэзии, и он сразу же задумался о том, что сказал бы старина Шиллер о Саре Клепп. Может быть, старина Шиллер, который, как известно, считал, что мы никогда не сможем достигнуть наивности самых ранних эпох, что мы все приговорены быть сентиментальными, счел бы его мать глупой и незадачливой бабенкой? Или же старина Шиллер как раз восхитился бы той наивностью, которую она сумела обнаружить у себя? Вызвала ли бы Сара Клепп порыв вдохновения у старины Шиллера? Могла ли бы встреча Сары Клепп с Фридрихом Шиллером изменить историю литературы? Сам Ярле вряд ли мог бы чем-нибудь удивить старину Шиллера. Ярле затерялся бы в шиллеровском ходе мыслей так же легко, как волосинка теряется в шевелюре, потому что уж что-что, а наивным он не был, его мир не был детским миром божьих коровок. Даже когда они пели детские песенки, то он был не в состоянии не думатьо том, что они поют детские песенки; когда они играли с детскими — игрушками, то он был не способен освободиться от мыслио том, что они играют с детскими игрушками.

Он просто-напросто не был погружен в этотак, как была погружена Сара, — в это наивное и смешливое существование. Это поразительно, пришлось ему признать. И печально. Он вынужден был признать и это тоже. Не то чтобы он когда-нибудь желал себе дочери, на этом он стоял, во всяком случае с самим собой, это у него чуть ли не принцип такой стал, но тем не менее: раз уж теперь у него объявилась дочь, которая обладала таким светлым, по-кроличьи славным нравом, которая была такой смышленой — это он уже не раз отмечал, — которая к тому же сумела его растрогать, так что уж раз теперь ему скинули эту дочь на руки, то он был бы рад разок или два опуститься до уровня детского существования,на котором находилась Сара. Может, это такой женский феномен? Может, дело в том, что он, поскольку он мужчина, никогда не сможет пробраться на эти детские земляничные поляны? Разумеется, Хердис Снартему раздраженно покачала бы головой, может статься, злорадно покачала бы головой, выскажи он подобную мысль, то есть что это имеет какое-то отношение к полу, осмелься он выдвинуть предположение, что вот такое, детское и нерефлексирующее, проникновение в мир ребенка легче дается женщинам, чем мужчинам: «Эх ты, Ярле, Ярле, неужели ты еще не понял, что отличия в поведении мужчин и женщин обусловлены социокультурно и никоим образом не заложены природой?»

В любом случае это поразительно и все равно печально, думал он и пытался отмахнуться от порнографических сцен, объявившихся в голове, причем обе вполне отражали естественные начала и в обеих была задействована Хердис Снартему: одна из них представляла ее склонившейся вперед в сидячем положении, вторая же демонстрировала ее в положении лежа, при этом она поглаживала руками свое тело, начиная сверху, с шеи, и спускаясь все дальше вниз. Эти сцены ему лишь огромным усилием воли удалось задвинуть в глубь сознания, и то сопротивление, которое они оказали, заставило его подумать о том, что, напротив, когда он только лишь пару недель назад нанес визит Хердис Снартему и она сначала плавно опустилась на его дар спиной к нему — восхитительная позитура, которая подчеркивала виолончельные очертания ее талии, — а чуть позже устроилась лежа и ошарашила его, проведя руками по всему своему телу, — что вот там-то он пребывал в естественном состоянии незамутненного самозабвения. Никаких мыслей. Никакой рефлексии. «Удручающе, — подумал он, — это просто-напросто удручающе. Я, значит, могу переспать с человеком, который, вообще-то, глубоко меня ранил, и достичь при этом состояния безмятежного существования, но я не могу спеть детской песенки, не чувствуя себя глупо. А вот мама может. Да еще поразительно, насколько искренне. И все же… — размышлял он дальше, — все же это еще и недостойно. Потому что что же есть такое взрослый человек, если он постоянно должен опускаться в безграничный и бестолковый мирок ребенка, занятого только самим собой?» Потому что, как бы то ни было, мысль вела его к тому, что, как ни крути, ребенок прост. Поэтому-то мы их и любим, мы любим их по той же причине, по какой мы любим оленят и колокольчики. Они ошеломляют нас своей трогательной невинностью — вот почему мы не перестаем пленяться детьми, потому что сами мы, став несчастными взрослыми, выпестовали в себе эту удручающую сложность, потому что сами мы осознаем, что мы больше не дети и никогда не сможем снова стать детьми. Потому нас и влечет простота ребенка, та, которой мы когда-то и сами обладали, когда нам самим вот-вот должно было исполниться семь лет, вот как Лотте сегодня, и когда мы думали, что мир — прекрасное, и доброе, и праздничное место, когда никакая тень и никакое горе никогда-никогда не длились дольше того времени, сколько требуется, чтобы слезинка докатилась от глаза до подбородка.

— Правда хочешь, папа?

Ярле вздрогнул, когда сквозь густой туман мысли, которым он себя окружил, пробился голос Лотты.

— А, что?

Лотта улыбалась в счастливом ожидании:

— Правда хочешь?

— Ну да, — сказал он, не представляя себе, о чем она говорит, — хочу, пожалуй.

Лотта в восторге захлопала в ладоши.

— Ура-а! А я так и думала, бабушка, — крикнула она, — что папа захочет!

Она соскочила со стула, вскарабкалась ему на спину, повисла на нем, крепко держась за его шею, и громко скомандовала:

— Тпру-у-у! Тпру-у-у! Папа — лошадь! Тпру-у-у!

Ярле было приказано встать на четвереньки, и он наконец понял, чего же он такого хотел и на что ответил «да», а Сара от души хохотала над сыном, который пытался галопом пройтись по комнате с дочерью на спине:

— Ах, Ярле, ты бы видел себя сейчас!

— Лучше не надо, — пробурчал он и с неохотой выполнил приказание Лотты поржать.

Пока он старательно нарезал круги по комнате с Лоттой «в седле», как она сама выразилась, произошло нечто, что Ярле еще долгое время после этого будет рассматривать как поворотный пункт в собственном развитии: он забылся. В какое-то мгновение во время «прогулки верхом», говоря словами Лотты, это занятие показалось ему забавным. Голова у него пошла кругом, а ладони устали и заныли от скачков по полу то галопом, то рысью с дочерью на спине, но он чувствовал, что его тело поймало ритм, и он чувствовал, что в животе щекотно, в голове стучит и что звуки заливистого смеха Шарлотты Исабель воздушными пузырьками распространяются по его телу, и на какое-то мгновение, и совершенно непонятно с чего, он забылся. Он не сказал бы, конечно, что превратился в лошадь, но он по крайней мере забыл, что он — взрослый человек, изображающий лошадь. Это он мог с уверенностью утверждать, когда позднее с восторгом рассказывал об этом всем, кто изъявлял готовность его слушать. «Я забыл там и тогда, — говорил он, — кто я такой, или, скорее, я прекратил мыслить, понимаете? Я прекратил мыслить! Я просто был! Лошадью? Человеком?Кто знает?! Я просто был! Понимаете? Я просто скакал галопом, скакал рысью с Лоттой в седле, и это было восхитительно, это было колоссальной радостью для меня, для — да, почему бы не признаться? — для лошадипо имени Ярле Клепп!»