Шашлык по Никитычу

– Сколько раз ведь учил: помидорками прокладывать надо. Мягче с ними, нежнее.

Мясо действительно было немного жестковато, и всетаки, по-моему, говорить об этом было необязательно. Никитыч. опробывая, тщательно прожевал кусок - у него-то зубы были хотя и стальные, да не свои, - охотно объяснил:

– Да-к не подвезли их, помидорки. Нешто я забыл!

– Взял бы да сам сходил - по-молодецки. Не за морем.

– И сходил бы, ноги не заемные, - все так же охотно согласился Никитыч.
– Да ведь прикинь ты: два километра туда, два обратно - в самый раз бы мясо сейчас и резал. А ты ведь велел к сроку.

– С ними-то и есть понятнее, с помидорами, - продолжал настаивать, бурчать Иван Петрович и пренебрежительно кивнул на миску с огурцами.
– Не то что с этиЧаи перестарками...

– Эти у меня - тут, с грядки. Отходят уже, знамо дело, - миролюбиво принял Никитыч упрек, подавая второй шампур.

Председатель был человеком размашистым, решительным, а под настроение и несговорчивым.

– Ну-ка, Слав, скатай на огороды! Отбери там с десяток, которые поспелее.

Кремовый председательский "уазик" резво сорвался с места; стараясь снять какую-то общую неловкость, заминку, Иван Петрович грубовато пошутил:

– Похож, жирком ты тут обрастаешь, Никитыч. На отшибе-то.

Сухие морщинистые скулы Никитыча слабо порозовели.

– На моих жирах рубаха, как на веретене, крутится.
– Он помедлил, колеблясь, что ли, и досказал, чуть усмехнувшись: - А на тебе - разве что не трещит.

Действительно, голубая блескучая рубаха плотно облегала налитое, грузноватое тело Ивана Петровича; он добродушно хохотнул:

– Дерзишь, старый? Давно я, понимаешь, втыков тебе не делал!
– И, подмигнув мне, - приглашая вместе пошутить, посмеяться, - поддразнил еще: - Ну, чего ж молчишь? Еще, может, что скажешь?

Скулы Никитыча снова слабо окрасились.

– Давай скажу - коли уж сам просишь... Он, - Никитыч пошевелил седыми бровями, кивнул, показал на меня, - он у нас вроде свой. Опять же, срамил ты меня при нем - значит, при нем же и ответить можно. Я не скажу - кто ж тогда другой тебе скажет?

– Ну-ка, ну-ка!
– кажется, уже раскаиваясь, по инерции подталкивал Иван Петрович и взялся за бутылку.
– Давай-ка еще по одной - для храбрости.

– Не стану. Я и первую-то от уважения только.

Ясные светло-ореховые глаза Никитыча задержались на круглом, улыбчивом и несколько напряженном лице председателя - пытливо, с интересом.
– Давно ты, Петрович, в зеркало на себя не глядел?

– Сказанул!
– с каким-то облегчением засмеялся Иван Петрович.
– Да каждый божий день! Как бреешься, так и любуешься.

– И чего видишь?

– А чего там, кроме образины своей, увидишь?

– Кривое тогда твое зеркало. Петрович. Обличив видишь, а чего надо - не замечаешь. В душу почаще глядеться надо.

– Она у меня и так на виду. Всем открыта.
– Иван Петрович подержал граненый стаканчик, махом, одним глотком, опорожнил его.
– Стопки и той никогда тайком не выпил. Так что, Никитыч, какая у меня душа была, такая и осталась.

– Нет, Иван Петрович, - не та, не та, - не согласился, пожалел Никитыч.
– Ты вон сейчас про втык мне сказал. Прежде-то ты такого слова и не говаривал. И не знал его. А сейчас чуть что не по тебе - втык! Обрыдли нам, людям, твои тыки-втыки, - вот что, Петрович. Распоследнее это дело, когда председатель со своими колхозниками втыками обходится!..

Искоса, украдкой я посмотрел на Ивана Петровича и тут же отвернулся: с красной шеей и горящими ушами, он рывком надвое раскидывал ворот голубой рубахи. Глупее положения, чем у меня, нельзя было и придумать: и уйти нехорошо, и оставаться неловко.

– А ты думаешь, мне...

– Погоди, - перебил Никитыч.
– Знаю, что сказать хочешь. А мне, мол, в районе - разве не втыкают?

– Ну?!

– Одно и то же гну-то и получается. И там, выходит, неумные люди есть. Забыли, кто они да зачем поставлены. Они тебе навтыкают, а ты - нам, так, что ли? Куда как умно! Шестой десяток советская власть достаивает.

Людей навоспитывали. А ты с ними втыками хочешь. Это с какой же такой распрекрасной стати, скажи ты мне, должен я перед тобой - жизнь проживши в трепете находиться? В острастке? Ты народу не грозой грозной кажись - ты ему спокойным погожим днем оборачивайся. Чтоб он и работал с радостью, и дышал легко. А то ведь смотри, Петрович, какая чепуховина получается? Ты всем хорошего хочешь. Я тоже - хорошего. Верно? Тогда с чего же твое хорошее тычком должно исходить, а мое, такое же - смирением да покорностью? Не знаешь вот ты, а я знаю, как у нас наперекосяк идет. Ты человеку - при всех - втык, а он тебя - про себя - матом. Контакт, едри ее!.. Не примечал, что к Левшову, к Семен Семеновичу, поохотней ныне идут - чем к тебе-то?

Как при внезапном озарении, фамилия секретаря парткома мгновенно напомнила наш с ним прошлогодний разговор, когда я приезжал в "Победу" писать очерк о доярке. Левшов, человек веселый и азартный, рассказал о пожилой доярке много любопытного и как бы между прочим попросил-посоветовал: "Писать станете - о председателе бы поменьше подчеркивали. Так для всех лучше будет. И для него прежде всего..."

Сдерживая себя, Иван Петрович покрутил головой, с горьким удивлением больше, кажется, обращаясь ко мне, - сказал:

– Мало ли я тут сил, нервов положил, а смотри, как оборачивается?

– Того, что сделал, никто у тебя не отымает, Петрович, - тотчас живо и горячо опротестовал Никитыч.
– В этом ты людей не вини: неправда будет. Я про то, что тебе же мешает. И похвалю еще: не пропащий ты, нет!

– Это почему же?
– хмуро усмехнулся Иван Петрович.

– Выслушал - не шумел, не гремел. Не взорвался, коротко тебе сказать. И то дело великое.
– Никитыч опомнился, взвился с места: - Мужики, а шашлык-то, шашлык! Вон и Славка вертается!

– Спасибо, по горло сыт, - подымаясь, все тем же хмурым смешком отозвался Иван Петрович.

То, что обстановка здесь круто изменилась, Слава, вероятно, понял по одному взгляду председателя, по тому, как тот прямо от стола шагнул к машине, - только что выпрыгнув, Слава снова молча и проворно сел за баранку.

– Это как же, мужики, а?
– твердил Никитыч, обескураженно хлопая себя по тощим ляжкам.
– Вот ведь, дурак старый, компанию испортил! Мужики, а?

– Ладно, не суетись, - сухо и миролюбиво остановил его Иван Петрович, хлопнув дверкой.
– Все равно ехать пора: кончился мой перерыв.