Шатровы (Книга 1)
Шрифт:
Он торопливо сунул повод снова хозяину лошади, мальчугану:
— Давай, давай, пошевеливайся! А то ведь ты лошади боишься, а лошадь — тебя!
Он сказал это по-прежнему: весело и необидно.
Кругом засмеялись.
Но только это он и успел сказать: с быстротою и проворством оленя он вынесся на гребень плотины, приостановился и еще раз глянул на тот берег за омутом из-под щитка ладони.
В полуверсте примерно, по проселку нешибкой рысцой ехал всадник.
"Успею или не успею? — Он мгновенно прикинул: — Если кругом, то не успею".
Там, где
Это место звалось: Страшный Яр. Ходить там побаивались. Но Костя и сейчас любил вспоминать, как совсем еще мальчонкой он, преодолевая страх, спускался в эту сырую и темную падь, когда приходило время драть хмель, и надирал его там целые мешки. И страшно этим гордился.
Огибая дно этой котловины, над самым урезом воды, пролегала давно уж не хоженная, перебитая оголившимися от земли корнями, болотистая тропинка. Ею иной смельчак и теперь сокращал путь, когда хотел быстрее выйти на проселок. Она была гораздо короче верхнего пути, как тетива короче дуги лука.
По ней-то и кинулся сейчас Костя, чтобы успеть перехватить всадника.
И успел!
Впрочем, завидя его, бегущего навстречу, всадник сам остановил коня.
Это была Вера.
Подбежав, он ухватился левой рукой за переднюю луку седла отдышаться, а правой принял протянутую ему руку и, сам не зная, как произошло это, поцеловал.
Но можно было подумать, что и не поцеловал, а только невольно ткнулся лицом — с разбегу.
Верочка принахмурилась, но ничего не сказала.
Удивляться надо было его зоркости: как только он мог признать ее в этом всаднике, да еще и за полверсты! Ее и в близи-то не вдруг можно было признать: она сидела верхом по-мужски и в мужском наряде. На ней был легкий, осенний, изящного покроя чекменек с перехватом, вроде казачьего, с каракулевой кое-где опушкой, и казачьего же вида маленькая папаха из серо-голубых, "с морозцем" смушек.
Черная челка ее лихо выбивалась из-под шапочки, тугие яблоки-щеки рдели — от езды ли, от встречи ли, темные, большие глаза сверкали.
— Костя, как это вы узнали меня?! — Это было первым ее вопросом.
— А вот узнал…
И ничего не посмел сказать больше, а только просунул руку под косматую черную гриву гнедого ее коня, в жаркое подгривье и ласково потрепал его шею:
— Ого! Под гривой у него, как в печке: гнали?!
— Что вы! Разве я не знаю… Костя, только вы осторожнее с ним: он ведь у меня страшно злой, может так хватить зубами!.. Он — киргизский, степной породы. Я его Киргизенком и назвала. Он чужих близко не подпускает. Его с поля каждый раз изловом берут — не дается! А меня знает, на один мой голос бежит! А вы с ним поосторожнее!
Конь, однако, не обнаруживал в отношении Кости никаких злых посягновений. Только звонко грыз удила да косился налитым кровью оком.
Верочка сочла нужным удивиться:
— Смотрите, Костя: вы его гладите, и он ничего!
— А лошадь всегда знает, кто его хозяина… кто его
хозяину друг!— Ах, вот как?! — И накопившееся в ней озорное электричество, подавленное внезапностью встречи, прорвалось. Она рассмеялась испытующе и лукаво: — А что же вы… падеж переменили?
Он молчал.
Со свойственной ей быстротой перехода она опять сделалась строгой:
— Все-таки я нехорошо поступаю: говорю с вами, сидя на лошади. Как будто вы — пленник или слуга!
И прежде чем успел он ответить, она уже соскочила на землю.
И, не давая ему словечка вымолвить, принялась хвастаться и конем, и своими познаниями в езде, в седловке и во всем, что относилось до лошадей:
— Он совсем молодой, посмотрите: все чашечки целы, не стерлись.
С этими словами она быстро, и впрямь умело, заставила лошадь раскрыть пасть и глубоко показать зубы:
— Видели?
Костенька ничего не видел, но сказал — да. Тут же сознался в полном своем невежестве по конской части:
— А я думал: киргизская лошадь — она только в пристяжных ходит… вот как у Шатровых.
— А вы не думайте!
И тут уже она совсем осмелела:
— Вы знаете, какой у него бег? Ого! А сила какая, выносливость! Рысью я на нем тридцать — сорок верст могу сделать: я устану, а он никогда!
— Верочка, но ведь рысью, наверно, тряско? На иноходце спокойнее.
— А! Не терплю я иноходцев. Что я — попадья?!
И она, двигая ладонью вправо-влево, насмешливо показала, как покачивает всадника иноходец.
— А мой Киргиз — огонь, зверь!
— А не опасно? Сила же какая нужна — справиться с ним!
Она усмехнулась:
— Сила? А в кого мне хилой-то быть? Папаша мой на пари рублевики серебряные голыми руками ломает!
— Да что вы?
— Вот… А вы говорите!
И спохватилась:
— Что же это мы стоим? Мне времени терять нельзя: я сегодня же и обратно. Идемте.
— Как — идемте? Вы садитесь на свою лошадку.
— А вы?
— А я пойду рядом.
— Нет, так не годится. Пеший конному не товарищ.
На мгновение задумалась. Выход был найден:
— Костя! Он же очень сильный, он свободно выдержит нас двоих: хотите — в тороках?
Шатров был дома один. Поздоровавшись и отступя в сторонку, Костя сказал:
— А я вам гостью привел, Арсений Тихонович.
И тогда из полутемной прихожей в столовую выбежала Вера.
— Здравствуйте!
И, на мгновение окинув руками шею Шатрова, привстав на цыпочки, по-родственному его расцеловала в щеки. И отступила. И, зардевшись, потупилась.
Шатров, отечески, радушно улыбаясь, осмотрел ее с ног до головы.
— Совсем казачонок! Да-а, Емельян Пугачев от такого адъютанта не отказался бы! Ты одна?
— Одна.
— Так…
И ничуть не удивился: знал он ее, Верочку Сычову, — знал еще, когда она под стол пешком ходила, а со временем, как, впрочем, все близкие к семье Сычовых, успел привыкнуть ко всем ее мальчишеским выходкам.
— Ну, адъютант Пугачева, раздевайся, садись, отдыхай. Я распоряжусь насчет обеда.
Костя хотел попрощаться и уйти. Шатров ласково положил ему руку на плечо и удержал: