Шел снег

Москвичи, которые до этого прятались в погребах и подвалах, теперь выходили на поверхность, потерянно бродили среди руин зданий. На них были лохмотья, их лица — землисты, а движения — пугливы. Одни тащили полуобгоревшие доски, чтобы соорудить из них подобие лачуги, другие руками разрывали грядки на своих бывших огородах и собирали остатки жухлых овощей. Какие-то люди, бормоча молитвы, стояли на коленях у подножия виселиц, на которых раскачивались уцелевшие от огня поджигатели, и с благоговением целовали грязные тряпки на ногах висельников. Время от времени они затягивали невыносимо тоскливые псалмы и верили, что на третий день казненные воскреснут. Несколько человек ныряли к затопленным баржам с зерном. С мешками вымокшей пшеницы они, скользя по грязи, на четвереньках выбирались на берег и переводили дух, пока с них ручьями стекала вода. «Мне ведь тоже надо кормить своих прохвостов», — подумал капитан.

Вскорости кавалеристы повстречали команду службы продовольственного снабжения во главе с инспектором Пуассонаром. На телегах, которые тащили пахотные лошади с широкими холками, были в беспорядке навалены туши лошадей, котов, собак, виднелись даже лебеди с взъерошенными перьями и протухшие вороны.

— Где собираешься закапывать эту тухлятину, старый плут? — спросил капитан.

— Мое мясо тухлятина? — переспросил Пуассонар. — Да ты еще будешь рад приготовить его себе на медленном огне, бессовестный кавалерист. На хорошем жару все червячки упокоятся.

— Но себе-то ты оставляешь пристойные куски?

— Обо всем можно договориться, капитан, обо всем…

Инспектор устроил мясной цех в церкви Святого князя Владимира.

Он-то и указал им на находившийся неподалеку Рождественский монастырь, который лишь слегка пострадал от пожара. С расстояния в несколько сотен метров были видны трещины на уцелевших колоколенках, серо-зеленый купол церкви, ограда, увитая скрюченными темно-серыми листьями плюща. Драгуны рысью направились к монастырю. Обгоревшие ворота были распахнуты настежь, и хватило одного несильного толчка, чтобы они повалились. Посреди заросшего травой двора был вырыт колодец, обложенный огромными камнями. Вокруг двора располагались сводчатые галереи, на которых меж круглых колонн металась стая монашек в коричневых платьях.

— Бонэ! — смеясь, сказал капитан, — раз уж ты не можешь обойтись без сутаны, поймай мне этих небесных ангелов!

Пригнувшись, чтобы не разбить голову о свод, Бонэ направил коня в галерею и ухватил за рукав одну из беглянок. Ее подружки с визгом рассыпались по залам с низкими потолками, но чуть позже их лица появились в решетчатых окнах. У монашенки, которую Бонэ подвел к капитану, щеки были густо измазаны сажей. Сделано это было, чтобы обезобразить лицо и отпугнуть мужчин. То была находка настоятельницы монастыря — несговорчивой старухи, у которой нос свешивался до подбородка. Драгуны вывели ее во двор, где она с презрением плевала на землю и выкрикивала какие-то проклятия в адрес пришельцев.

— Шантелув! Дюрталь! — со смехом крикнул д’Эрбини, — наберите воды из колодца и отмойте мне лица монашек!

Исполнение приказа превратилось в беззлобную игру, которая заключалась в том, чтобы поймать молоденькую монашку, сорвать с нее покрывало и мокрой тряпкой протереть испуганную мордашку. Некоторые из женщин были взбудоражены такой необычной затеей, о чем красноречиво говорили их раскрасневшиеся лица.

Вода закончилась, и драгуны опустили ведро в монастырский колодец. Со дна колодца донесся всплеск воды, однако поднять полное ведро наверх оказалось непросто: веревка натянулась до предела, и драгуны с побагровевшими лицами с трудом тянули его, упираясь ногами в землю.

— Вы что, не можете вытащить это чертово ведро? — удивленно воскликнул капитан.

— Вообще-то можем, — ответил Дюрталь, наклонившись над краем колодца.

Д’Эрбини соскочил с лошади и тоже заглянул в темный провал: ведро зацепило тело мужчины, спина которого появилась на поверхности воды. То был убитый французский солдат.

— Судя по цвету мундира, господин капитан, — с видом знатока сказал Шантелув, — это наш товарищ из артиллеристов…

Выстроившись цепочкой в коридорах Кремля, слуги в завитых крупными локонами париках, белых перчатках и чулках носили ведра с горячей водой, которая у них выплескивалась на пол. Они готовились вновь наполнить ванну, в которой вот уже больше часа потел император, недовольный, что ему наливают недостаточно горячую воду. Тем не менее, Констан, растиравший ему спину жесткой щеткой, был мокрым от пота, а в длинной комнате с лепными украшениями от пара в трех шагах ничего не было видно. Врачи Юван и Местивье, прописавшие его величеству горячие ванны от болей в мочевом пузыре, промокали лбы влажными платками, которые тут же выжимали на паркет, и не понимали, как их венценосный пациент еще не сварился.

Хлопнула дверь, и на пороге возник маршал Бертье. Но он выбрал далеко не самый удачный момент, чтобы обратиться к императору. Тяжело дыша, маршал вошел в комнату, превращенную в египетский хаммам, рукавом расшитого мундира вытер вспотевшее лицо, подошел к ванне и тотчас же был обруган:

— О какой катастрофе собирается сообщить нам этот зануда, испортивший мне купание?

С этими словами император окатил начальника штаба горячей водой, отчего его безупречный мундир промок снизу доверху.

— У нас есть гонец, сир…

— Какой гонец?

Человек, который может передать ваше послание лично царю.

— Кто это?

— Русский офицер. Его имя…

Бертье достал тут же запотевшие очки, протер их пальцами и водрузил на нос, чтобы прочесть нацарапанное на листе имя.

— Его имя Яковлев. Мы вытащили его из военного госпиталя. Ему повезло: в отличие от многих раненых он не обгорел.

— Где он, ваш Яков?

— Он ждет в колонном зале, сир.

— Пусть ждет.

— Он брат царского посланника в Касселе…

— Составьте ему компанию. Он будет в восторге от ваших изысканных речей. Так, где же горячая вода? Разве я велел вам прекратить растирания, господин Констан? Трите! Да посильнее, как лошадь!

Вечером Наполеон встретился с эмиссаром, разысканным Бертье. Император благоухал одеколоном, брюзжал и держал руки за спиной под приподнятыми полами полковничьего мундира. Яковлев встал, опираясь на трость. Короткие жесткие усы щетинились на его верхней губе, а панталоны красновато-бурого цвета и белый двубортный камзол придавали ему довольно любопытный вид — не военного и в то же время не гражданского человека.

Наполеон начал разговор в примирительно-удрученном тоне, однако вышел из себя, когда заговорил о Ростопчине и англичанах, отмечая их пагубное влияние:

— Пусть Александр предложит переговоры, и я подпишу Московский мир, как когда-то подписал Венский и Берлинский. Я пришел сюда не для того, чтобы остаться навсегда. Я и не должен был здесь находиться. И не пришел бы, если б меня не вынудили к этому! Всему виной англичане! Они наносят России такую рану, которая еще долго будет кровоточить. Разве это патриотизм — жечь свои города? Ярость, да! А Москва? Горячка этого Ростопчина вам обойдется дороже, чем десяток баталий! Что дал пожар? Я по-прежнему в Кремле, не так ли? Если бы Александр сказал только одно слово, я бы объявил Москву нейтральным городом! О, я ждал этого слова, я желал его! И вот что из этого вышло. Сколько крови!

— Ваше величество, — заговорил Яковлев, почувствовав конец монолога, — быть может, именно вам, как победителю, следовало бы начать разговор о мире…

Император задумался, меряя кабинет шагами, и внезапно повернулся к русскому:

— У вас есть возможность встретиться с царем?

— Да.

— Если я напишу ему, вы отвезете мое письмо?

— Да.

— И вручите самому царю?

— Да.

— Вы уверены?

— Ручаюсь за это.

Оставалось подготовить убедительное письмо. В каких выражениях? Гнев? Нет. Просьба? Ни в коем случае. Как найти подход к Александру? Как заставить его уступить? Как тронуть его? Наполеон вышел на террасу, с которой виднелись некоторые кварталы города. В лорнет он различал, как светились в ночи церковные паникадила, подвешенные в уцелевших от пожара и превращенных в казармы дворцах; видел огни биваков вокруг дворцов; поля, испещренные красными точками костров; слышал отзвуки застольных песен.