Шелковый путь
Шрифт:
От советчиков, конечно, отбоя нет. Молда, гостивший как раз в ауле, в бутылку полез.
— Что еще за свистопляска? Займешься когда-нибудь делом всерьез?!
— А как же? Всю жизнь об автолавке и мечтал!
— Посмотри на своих сверстников. Кто чабан, кто шахтер…
— Оставь! Умру, а в шахту не полезу, и в пустыне за овцами бродить не стану. А вот автолавка — как раз по мне. И не морочьте голову!
Иногда, долгими ночами, Лапке погружался в пучину дум. Он взвешивал свое прошлое, заглядывал во все его закоулки, мысленно вновь исхаживал все тропинки. И всякий раз поражался причудливой игре прихотливой судьбы, которая кого возносила на вершину удачи, кого низвергала в пропасть бесславия. И сравнивал себя со своими сверстниками. И так и сяк прикидывал. В каждый хлев, в каждый дом — в мыслях заглядывал. И непременно получалось, что самый удобный угол — свой, самый просторный хлев — свой, самый уютный, теплый очаг — свой. А ведь
А у других? Ну, смотался он на днях к знакомым чабанам. Расплод овец — горячая пора. Лапке о житье-бытье расспрашивает, чабан о ягнятах долдонит. Лапке — дремать, чабан — орать: «Эй, пригони сюда барана-производителя!» Он пару ящиков водки прихватил, чтобы настроение поднять, а чабану и присесть недосуг. Он ему новый костюм сует, а чабан про раздельную пастьбу поет. Тьфу!.. Разве это жизнь?! Махнул он рукой и укатил восвояси.
Благодарение всевышнему, неведомы ему чабанские заботы. Дрыхни — сколько влезет. Проснешься часов в десять, долго чай дуешь, крепкий, крутой, с верблюжьим молочком. Потом, обмахиваясь, спрашиваешь: «А где детки?» «На двор выпроводила, — отвечает юная жена. — Чтоб тебе чаек попить не мешали…» «А-а… — подумаешь с удовольствием. — Ну, я, пожалуй, подамся в район». В глазах жены вспыхивает огонек. «В район», — звучит так значительно и непостижимо таинственно. Потом заведешь машину и даешь жене наказы: «Смотри, чтобы дети не купались в пруду. Пиявки искусают. Старик Жанадиль давненько брал в долг два кило чая. Пусть вернет деньги. Ковры из гостевой вынеси на солнце. Выбей, почисти! Да за скотом приглядывай!» И пока не тронешься с места, вколачиваешь в бабью башку: «Сделай! Смотри!.. Приглядывай!..»
К обеду, волоча за собой сизый шлейф пыли, въезжает в район. Первый визит наносится кому? Ну, конечно, председателю рабкоопа. «Как живете-можете, почтенный? В здравии ли все ваше семейство? Может, пора подкинуть свежего мясца, уважаемый? А может, малость прогуляемся-поразвеемся? Не угодно ли за мой счет, радетель-благодетель?..»
На другой день с тяжелой головой, с опухшими глазами, с помятым лицом вваливаешься в дом братца Молды. Все тебя раздражает, ворчать начинаешь с порога. «Оу! Дверь у вас распахнута настежь. На кухне — тарарам. Никто не встречает… А если я вор? Если я обчищу вас до нитки?!» Курчавый малец, на миг отрываясь от книги, заявляет: «Папа в больнице, мама в школе». У, активисты! Деятели чертовы! Разбрелись, кто куда… А за домом следить кому? А готовить кому? А гостей встречать? Или вам денег все мало?! Что ваш дом, что общежитие — один черт! Может, поднесешь дяде, племяш?
— Кто пьет в одиночку, пьяницей станет, — отвечает курчавый.
— Ах, паразит! Это тебе отец небось внушил?!
— А индюк в холодильнике для гостей…
— Ах, паразит! Я не гость, что ли, а?!
И хватаешь индюка из холодильника, из серванта — бутылку коньяка и сам себе устраиваешь пир. Сказано ведь: пищу друга истребляй, как врага, И вот коньяк допит, косточки индюка обглоданы, и ты встаешь, покачиваешься, рыгаешь, племяша щелк ногтем по курчавому калгану. «Передай привет своим предкам! Скажи: дядя из аула приезжал. Голодный, скажи, уехал. Недовольный! Обиженный! Оскорбленный! Понял?!»
Рассуждает Лапке:
«Никогда не вырывайся вперед — подсекут, подножку подставят. В хвосте тоже не оставайся — пыли наглотаешься, затопчут. Милое дело — середина. Никто не придерется. Опасайся всезнаек, грамотеев. Не раскрывай души, не делись тайной. Не позволяй никому совать грязный нос в твое дело. Не то худо будет…»
Размышляет Лапке:
«Жизнь дается только раз, и нечего ее разменивать на мелочи — на разные мечты, на борьбу, суету, обиды, дрязги, порывы, карьеру. Чушь все это! Лежать следует на том боку, на котором более удобно. Слава всевышнему, чем я хуже других?! «Москвич», домина из восьми комнат, семь ковров, десятков пять овец, кругленькая сумма на книжке наверняка обеспечат беззаботную житуху…»
Сидел Лапке на корточках у арыка, подводил баланс жизни на счетах мысли, вспоминал, отчего так взбеленился ученый братец. А было все так.
Пыхтя и ругаясь, клеил он во дворе камеру. На душе кошки скребли. Утром, выпуская скотину на выпас, он заметил, что прихрамывала сивая овца. Он осмотрел ее, ничего подозрительного не нашел и отпустил в отару, Но настроение было испорчено. Чертову камеру он кое-как заклеил, колесо поставил на место, яростно попинал баллон. Вот тут-то и подрулил братец из района. И не один — с двумя долговязыми. Должно быть, на взводе были, потому уж больно фамильярничали. Поздоровались — «бай» да «бай». О житье-бытье порасспросили — «бай» да «бай». То ли усмехались, то ли завидовали — не поймешь. Только не по душе были Лапке эти намеки. Ввалились гости бесцеремонно в дом. Да еще шутки шутят: «Пожалуй, заночуем в доме бая. В картишки поиграем, потрясем малость байскую мошну».
Зло взяло. За кого эти хлыщи его принимают? Им небось водку ящиками ставь, А тут жена уж больно резво забегала, захлопотала. Услужливость свою выказывать вздумала. Ну, он и съежился, аж нутро выворотило, а братец на голос нажимать начал, Тогда и взорвало его, и в злобе хрясь бабу наотмашь.Гости спешно убрались восвояси. Даже выбравшись на большак, Молда не мог успокоиться. От досады и стыда душа заныла. Какими глазами посмотрит он теперь на приятелей? Ах, негодяй! Где это видано — на глазах гостей бабу колотить? Ну, не нравятся гости — крепись, виду не подавай. А то что? Ай, срам! Ай, позор!.. От обиды аж в глазах жарко стало.
Подумал Молда: «Слишком я сердоболен. Простота и доброта меня губят. Всем угодить норовлю. И сам же страдаю. Видно, не зря говаривала мать-покойница: «Смотри, сынок, как бы не прослыть лгуном! Наобещаешь всем по доброте своей, а выполнить обещания не сможешь. Вот и запишут тебя в обманщики». И впрямь: больно всем и во всем потакаю. Какого дьявола, спрашивается, мотаюсь я сегодня с утра по долинам и по взгорьям? А все началось со звонка одного из этих долговязых. «Не повезло вчера. Голова трещит. Поразвеяться бы надо…» Тут и второй нудить начал: «Стал главврачом — забыл старых приятелей, а? А бывало, горсть толченого проса пополам делили. Айда, смотаемся в совхоз, мясцом ягненка полакомимся да сорпы свежей попьем». Разве тут откажешь? Вот и смутили дружки любезные его покой, заставили отложить исследование, над которым корпел последнее время, сорвали с места в поисках зыбких удовольствий. Поехали. В одном доме жирного куардыка отведали. В другом — кумыс попили. В третьем — не то чаек с коньячком, не то коньяк с чаем. По пути решили завернуть еще и к брату, чтобы поклониться старой матери. Тут-то и нарвались на конфуз.
Да-а… рано, слишком рано разошлись их пути. На уме Лапке были одни забавы; Молду влекли неведомые думы.
«Может, я слишком серьезно отношусь к жизни? И, может, напрасно себя так выматываю? Вот дружки мои ничем себя не утруждают, живут как бог на душу положил, в картишки играют, винцо попивают, палец о палец не ударяют. И собой довольны, и жизнью довольны.
Живи так, может, и я не постарел бы так рано. Почему бы и мне не поволочиться за красивенькими сестрами? Не петь во все горло на вечеринках? Не знаться с именитыми? Вопросов много, ответа нет. Только и делаю, что извожу себя думами бесплодными. Прав был, видно, Абай, когда писал: «Нет отрады в этом мире мыслящей душе».
Во-первых, он допустил оплошность, нагрянув с людьми к этому скряге. И потом, во-вторых, напрасно на правах старшинства принялся учить его уму-разуму. А в-третьих, этот дьявол самолюбив и завистлив. Он полагает, что все вокруг — праздные гуляки, а он один — трудяга. Он, видишь ли, колесо чинит, а брат на служебной машине по гостям раскатывает. Не постеснялся, дурень, при людях скандал затевать. Разве такого образумишь? Разве высветишь мрачные закоулки его дремучей души?
В прошлую среду Молда оперировал семнадцатилетнюю девушку. Плакала накануне, бедняга: «Разве жизнь — только боль и муки? Ну, почему я такая несчастная?!» Что он мог ей ответить? Бывает, растет в тени нежный цветок, а его обвивает, душит цепкий хмель. Таким цветком почудилась ему больная девушка. Два часа бился он со злой болезнью. На другой день жена заметила, что на висках его прибавилось седины… А неделей раньше привезли парализованного юношу. Семь лет пластом пролежал в постели с тяжким недугом позвоночника. Пролежни — страшно смотреть. «Пройти бы на собственных ногах десять шажков — другого счастья не желал бы», — заметил как-то юноша, и от этих слов сердце у врача заныло.
У больных следует учиться ценить жизнь. А чему учит здоровый, как конь, Лапке? Разве что жадности, скопидомству, крохоборству. У него один смысл — урвать, хапать. Залезет волк в овчарню соседа — он только обрадуется да одеяло на голову натянет, притворившись спящим. Захлестнет человека половодье — руки не протянет. Спасибо судьбе, что не уродился этаким чурбаном…
Глядя на заходящее солнце — оно плавилось, точно масло, — Молда… вдруг… вспомнил старика, зашедшего давеча к Лапке. Вспомнил его изможденный вид и услышал сухой, отрывистый кашель. «Апырмау… Уж не показаться ли мне хотел старик? Выходит, сцепившись с этим придурком, я невзначай обидел почтенного аксакала…»
— Сворачивай назад, в аул! — Молда резко повернулся к молодому шоферу. — Надо осмотреть больного старика.
Долговязые в два голоса завопили:
— Ты что, спятил? Полпути проехали!
— Небось не мешок с дынями везешь! И так все печенки отбили.
— Я обязан посмотреть старика. А вы и автобусом доедете.
Ай, пес упрямый! Добрый, тихоня, а как заартачится — с места не стронешь. Проклиная все на свете, решительно обрывая нить дружбы, вылезли долговязые из машины и встали на обочине дороги, точно бездомные странники. «Газик» взвизгнул тормозами, крутанулся на месте и понесся обратно.