Шепот ужаса

Мы вернулись в квартиру тетушки Hoп, помылись и легли спать. Я люто ненавидела дедушку за то, что он сделал со мной. Наступил вечер; пора было снова краситься перед выходом. Когда мы пришли к тетушке Пэувэ, она сказала мне: «Больше так не делай. Я отдала тебя ему, потому что он добрый, я знала, что он не станет измываться над тобой, как некоторые».

Помню, что следующий мужчина оказался бородатым и жирным; он бил меня ремнем с пряжкой. Его звали Ли. Это был муж тетушки Пэувэ, он жутко злился. У него вообще был крутой нрав. На военной службе ему оторвало ступню, так что он ходил с костылем. Этот Ли огрел меня костылем и изнасиловал, а потом отдал двум своим охранникам. Один их них был кхмером с опухшим лицом алкоголика, другой — китайцем с жестким выражением лица и устрашающим телом: худощавым, в сплошных мускулах. Этого я особенно ненавидела — уж очень он был жестоким.

Камбоджийцы вообще отличаются жестокостью — им ничего не стоит забить человека насмерть. Не стоит верить мифам о мягкой кхмерской улыбке. Мужчины в Камбодже могут выглядеть кроткими, но в ярости они способны убить голыми руками.

После всего этого меня спустили в подвал, где были змеи и скорпионы. Их там разводили специально, чтобы запугивать нас, девушек. Не убивать, а именно запугивать. Подвал был тесным, совершенно темным, в нем воняло, как из сточной канавы. Связанную, меня оставили в подвале, вывалив напоследок змей прямо мне на голову.

То была комната наказаний. Меня часто таскали туда, я считалась трудной. Клиентам не нравилось, что я такая уродина, или же им казалось, что я смотрю на них каким-то недобрым взглядом. В общем, жаловались на меня часто. Другие девушки рассказывали, что в комнате наказаний даже умирали. Они очень боялись оказаться там из-за духов умерших. Но привидения меня не пугали. Что мне было бояться мертвых! Я тоже плакала, но лишь потому, что была сиротой, что ничего не могла сделать, плакала из-за того, что меня насиловали, били, морили голодом. Я плакала от боли душевной, а не физической, оттого что не могла отомстить своим мучителям. Ни дедушке, ни охранникам, ни даже собственным родителям, уготовившим мне такую участь. Я отчаянно нуждалась в материнской ласке и в то же время ненавидела мать за то, что ее нет рядом. В моей жизни не было места любви.

Не помню, когда меня выпустили, — прошло много времени. Может, целый день. Мне помогла выбраться Мом — собственные ноги меня уже не слушались. Тетушка Hoп до того сердилась, что сказала: «Ни крошки у меня не получишь». Но я и не хотела есть. Тетушка Hoп собиралась побить меня, но тетушка Пэувэ остановила ее — мол, я и так получила свое сполна. Так оно и было на самом деле — пережитых мною мук хватило бы на двоих. Меня заставили весь день убираться, а спать не позволили — ведь я ничего не заработала. Мом сжалилась надо мной — промыла ссадины перекисью водорода. Она-то знала, каково это.

После этого я стала принимать клиентов. Выбора у меня не было.

* * *

Днем мы сидели в квартире тетушки Hoп. И вот через некоторое время к нам привели третью девушку. Тетушка специализировалась на новеньких, которых ей поставляли прямо из деревень. Но поскольку она сдавала комнаты приличным людям, ей не хотелось, чтобы клиенты ходили прямо к ней домой, так что по вечерам она отводила нас в заведение тетушки Пэувэ.

Итак, мы были собственностью тетушки Hoп, но именно тетушка Пэувэ всем заправляла и отстегивала своей товарке долю. Таких, как тетушки Ноп и Пэувэ, называли мибун — содержательницами притона с проститутками. Они за нами присматривали, кормили нас и одевали, хотя вообще-то мы за все это платили, и жили вместе с нами. А на ночь сдавали нас в аренду.

Некоторых девушек продают таким женщинам свои же родители, родственники, мужья… Цена зависит от возраста и привлекательности девушки, а также от предприимчивости и связей того, кто задумал на этом нажиться. В наше время девушек, бывает, похищают, но вряд ли такая практика была распространенной во времена моей молодости. Большинство тех, кто попадал к тетушке Пэувэ, оказывались у нее в качестве своеобразного первоначального взноса в счет уплаты долгов. Предполагалось, что девушки будут работать, пока не выплатят весь долг семьи или пока не расплатятся и по новым долгам — бывало, родители продлевали рабство своих дочерей.

Никто не хочет возвращения в семью той, которая побывала в борделе. В Камбодже проституток называют срей коук, что значит «порченая» — в том смысле, что исправить уже ничего нельзя. Такие женщины обесчещены, одним своим существованием они уже бросают тень на всю семью. Никому не хочется, чтобы стало известно о проститутке в их доме.

Клиенты обращались с нами ужасно. Для них мы были товаром. Часто мне говорили: «Я заплатил целое состояние, а ты даже несимпатичная», — а затем следовал тычок или удар о стену. Некоторым нравилось причинять нам боль, они делали это специально. Приходилось принимать грязных, вонючих мужчин. Грязь меня особенно отталкивала. Грязь и вонь.

Самыми жестокими были солдаты и те, кто когда-то служил. Им была свойственна какая-то особенная свирепость. Они не владели собой и в любую минуту могли убить. Помню одного, который служил вместе с Ли и остался без обеих ног — торчали только культи. Он был не в своем уме. Мне до сих пор снятся кошмары, в которых я вижу его.

Я старалась никогда не смотреть клиенту в глаза. Я даже не пыталась сделать вид, будто клиент мне нравится. Закрывала глаза и плакала. Но это никого не трогало. Мне встречались полицейские, владельцы лавок, солдаты, рабочие… Молодые и старые. Иногда это были водители-дальнобойщики или таксисты, перевозившие пассажиров на большие расстояния — они снимали кровати на боковых дорожках вдоль Центрального рынка. Всего-навсего кровати — деревянные настилы с противомоскитными сетками, которые хозяева по вечерам выносили на улицу; такая кровать стоила всего двадцать пять центов. Все это тоже унижало.

Не было ничего необычного, когда мужчина платил за одну девушку, а потом уводил ее к себе, где его уже дожидались человек десять-двадцать. Чаще так поступали китайцы. И когда такой клиент приходил снова, мы не могли отказать ему, хотя прекрасно понимали, что нас ждет. За отказ следовало наказание.

Мы, как японские гейши, покрывали лица толстым слоем белил в виде пастообразной смеси из таиландской белой пудры и кокосового масла. Такая паста делала нашу кожу белой, что нравилось клиентам, а еще скрывала следы побоев.

Хуже всего было мириться с грязью. Она была повсюду: на кроватях, в самом борделе тетушки Пэувэ, на улицах… А еще меня постоянно преследовал запах спермы. Я его ненавижу. Даже теперь он иногда накатывает на меня, обычно после того, как я поговорю с девушкой, работавшей проституткой. Во время разговора я справляюсь с собой — ведь девушке важно, чтобы я выслушала ее. Но потом ничего не могу поделать с этими ощущениями: вонь буквально захлестывает меня. Подступает тошнота, мне кажется, что я пропахла этим запахом насквозь, что никогда уже не отмоюсь. В шкафчике в ванной комнате у меня полно всевозможных кремов, ко ничто не может вывести этот запах.

В борделе я всегда старалась соблюдать личную гигиену. В Тюпе я научилась варить листья тамаринда в соленой воде и промывать этой водой раны, причем как можно чаще. Другие девушки не особенно заботились о собственной чистоте. Мы редко разговаривали между собой. В публичном доме для девушки существует только одна реальность — клиенты, а кому хочется об этом говорить. Да и тетушкам Hoп и Пэувэ не нравилось, когда мы болтали.

Дедушка частенько наведывался к тетушке Hoп, и та всегда давала ему деньги. Поначалу я ничего ему не говорила — может, оттого что была слишком напугана. Но потом, когда он пришел в третий раз, я спросила, зачем он поступил так со мной. Дедушка ответил, что это не моего ума дело. Видно, считал, что я не вправе даже спросить. И я тоже так думала. Я думала, что не имею права ни спросить его, ни возразить ему, ведь я принадлежу этому человеку. Так уж вышло, и ничего тут не поделаешь.