Шерлок Холмс и болгарский кодекс (сборник)

– Я бы хотел, чтобы тем, кто любил меня, было даровано больше времени со мной, как и мне – с ними. Мое личное счастье всегда оказывалось временным состоянием. Жизнью я был доволен практически всегда, но истинное счастье было в лучшем случае преходящим, а чаще – недосягаемым. В профессиональном смысле я мало о чем могу жалеть. Афганская кампания сказалась на мне не лучшим образом, и влиться в мирную жизнь по возвращении домой было нелегко, отсюда и тот период, когда я бесцельно плыл по течению. В целом я достиг того, чего считал себя способным достигнуть. Объединение наших сил придало моей жизни дополнительное измерение и, конечно же, побудило меня заняться писательством – совершенно неожиданно для себя самого.

– В целом вы прекрасно зарекомендовали себя в качестве писателя. Мои собственные попытки блеснуть на литературном небосклоне оказались слабым подражанием вашему стилю. Я признаю, что с вами мне не сравниться.

– Возвращаясь к вопросу о сожалениях: у меня есть одно, которое омрачает мысли постоянно.

– Да, я так и думал и, подозреваю, догадался, о чем вы можете сожалеть.

– Интересно! О чем же, по-вашему?

– Элементарно, Уотсон. Вы желали бы быть отцом.

– Совершенно верно, Холмс. Конечно, бесполезно сейчас думать об этом, но моя жизнь была бы куда полнее, имей я детей.

– Многие люди хотели бы, чтобы их род продолжался.

– Но дело не в этом, Холмс, разве вы не понимаете? Меня ни капли не волнует, продолжится мой род или нет. Главное – любовь, чистая и простая. Радость от того, что в твоем доме есть дети, которых ты растишь и воспитываешь, уже сама стала бы наградой. У меня было чудесное детство, и я был бы счастлив подарить его своим детям. Но, как я уже сказал, сейчас говорить об этом бесполезно, мы не в силах повернуть время вспять.

– А как хотелось бы, Уотсон, ах, как хотелось бы… Как вы себя чувствуете, мой друг?

– Я устал, очень устал. И еще испытываю чувство, которое несколько выпадает из общей картины.

– Что это за чувство?

– Радость. Вы не находите это странным?

– Думаю, воспоминания, о которых мы сегодня говорили, сосредоточили ваши мысли на более счастливых временах. В каком-то смысле вы заново проживаете сейчас те годы, так что я ни в коей мере не считаю вашу радость странной. Может, несколько неожиданной, но не странной.

– И все-таки прошлое нельзя переделать. Жизнь, которую я прожил, это жизнь, которую я прожил. Даже самые глубокие сожаления ничего не изменят. Но мне все-таки хотелось бы, чтобы жизнь не заканчивалась так скоро.

Интерлюдия

– Сестра, чай готов?

– Да, старшая сестра.

– Хорошо, а то у меня в горле пересохло. Где сестра Поллетт?

– Пошла проверить доктора Уотсона. Хотела побыть с ним немного.

– А что насчет других ее обязанностей? Когда она намерена заняться ими?

– Не будьте к ней слишком строги, старшая сестра. У нее доброе сердце, и она неравнодушный человек. Разве не это самое главное в нашей работе?

– Я не стала бы говорить ей это в лицо, но она и вправду хорошая медсестра, хоть порой и позволяет себе лишнее. Я вижу, что, несмотря на ее поведение, она предана своему делу.

– Простите, если мой вопрос неуместен, но что мешает вам сказать ей об этом?

– Ей еще многому надо научиться, и сейчас она нуждается в строгости, а не в похвалах. Я видела сестер, чья карьера не сложилась из-за того, что их перехвалили. Они стали слишком самоуверенными и небрежными, думая, что уже достигли всего.

– Но нам всем нужно доброе слово, старшая сестра.

– И вы получаете его от меня, когда заслуживаете, не так ли?

– Да, наверное.

– Не наверно, а так и есть, милочка. Не полакомиться ли нам печеньем, сестра Харрисон?

– А как же Люси?

– Она знает, где найти и чай, и печенье.

– Лучше я отнесу ей чашку, и она сможет выпить чаю, пока сидит с доктором Уотсоном.

– Сейчас я допью свой чай и сама ей все отнесу.

– Вы это серьезно, старшая сестра?

– Серьезно, милочка.

– Уотсон?.. Уотсон?

– Мне приснился сон. Меня несло по течению реки, я цеплялся за корни, торчащие из берега, но как ни старался, не мог ни за что удержаться, мои пальцы отказывались хватать эти спасательные канаты, и течение несло меня вперед – мягко, словно баюкая.

– Мягко качая на море слов…

– Откуда это, Холмс?

– Это ваши поэтические наклонности так повлияли на мои мысли. Столько лет чтения ваших записок наконец-то принесли плоды!

– Поэтическое начало, если пользоваться вашим термином, было необходимо, и не настолько уж оно выражено в моих сочинениях, как вы это представляли.

– Пусть так, Уотсон. Но кое-что всегда меня озадачивало.

– Что-то связанное со мной?

– Да, мой друг. Меня удивляло, почему вы никогда не пытались попробовать себя в других жанрах, почему не сочиняли ничего другого, кроме хроник обо мне. В конце концов, ваши произведения всегда отличались высокими литературными достоинствами, и, должен признать, эти записки о наших приключениях весьма занимательны.

– Я прекрасно сознавал свои недостатки как писателя. Даже теперь мне больно думать о противоречиях, которые встречаются в моих хрониках. Должно быть, я оставил своих читателей в крайнем замешательстве.

– Но, как вы уже отмечали, некоторые из тех противоречий были вызваны требованиями дипломатии и секретности. Даты, имена и географические названия, которые вы узнавали от меня, не всегда были точными, я признаю это. И не считаю, что эти невольные ошибки обесценивают ваш литературный талант.

– Нет, Холмс, я всегда понимал, где пролегают границы моих способностей. Сказать по правде, описание наших с вами приключений доставляло мне такое наслаждение, что никакие иные сферы сочинительства не привлекали меня. Я бы никогда не испытал того же удовольствия, работая в других жанрах.

– Может, вам стоило попытать удачи в тех областях знания, в которых вы были экспертом?

– О каких областях вы говорите?

– Например, вы могли бы написать путеводитель по ипподрому.

– Очень смешно. Я бы не стал называть себя знатоком скачек, Холмс.