Шесть загадок дона Исидро Пароди

Вы, укрывшись в своей нише, в своей, как говорится, караульной будке, будете благодарить меня за ту живую картину, которую я вам теперь нарисую: обстановка, царящая в «Нуэво Импарсиаль» по-своему интересна для пытливого ума. Это целая коллекция образцов – такие типы, со смеху можно помереть. Сколько раз я повторял Файнбергу «Чего тебе тратить два песо на билеты к Ратти, [90] когда у нас под боком зверинец?» Но честно скажу, в его башку такое не втемяшишь, видели бы вы этого придурка с крашеными волосами, неудивительно, что Хуана Мусанте сразу дала ему от ворот поворот. Эта Мусанте?чтобы вы знали, там вроде как за хозяйку – это жена Клаудио Сарленги. А сеньор Висенте Реновалес и названный Сарленга – двуединая сила, управляющая заведением. Три года назад Реновалес взял Сарленгу в компаньоны. Старик устал вести бой в одиночку, и вливание молодой сильной крови пошло «Нуэво Импарсиаль» на пользу. По секрету сообщу вам одну вещь, сеньор Пароди, хотя это секрет полишинеля: дела нынче идут хуже, чем прежде, и заведение можно назвать лишь бледным призраком того, чем оно было. Откуда взялся проклятый Сарленга? Из Пампы; и сдается мне, пришлось ему оттуда спешно делать ноги. Прикиньте сами, он увел Мусанте у одного почтового служащего из Бандерало – а тот слыл парнем отчаянным, настоящим бандитом, и такому они наставили рога.

90

Сесар Ратти (1889–1944) – популярный аргентинский актер.

Сарленга знает, что в Пампе этого не прощают, потому он сел на поезд и двинул в столицу, в район Онсе, где можно легко затеряться в людской толпе, если я понятно излагаю. А вот мне не нужен был никакой Лакроз, [91] чтобы заделаться невидимкой; я ведь от рассвета до заката просиживаю в своей комнатушке, в этой дыре, и плевать мне на Мясника с его бандой, которые заправляют в Абасто и знать не знают, куда я провалился. Я же, даже когда еду в автобусе, на всякий случай рожи корчу, чтобы меня никто не узнал.

91

Федерико Лакроз (1838–1899) – аргентинский инженер; вместе с братом проложил в Буэнос-Айресе первую трамвайную линию, автор ряда смелых изобретений.

Сарленга – настоящая скотина, только одет как человек, с людьми вести себя не умеет, одно слово – мусорный тип, не в обиду присутствующим будет сказано. Но врать не стану, со мной он обходится вежливенько, только раз руку поднял – был под мухой, к чему я не отнесся с должным вниманием, потому что был мой день рождения. Виной же всему черная клевета: Хуана Мусанте вбила себе в голову, будто я, как только стемнеет, бегу в соседний квартал на свидание к красотке из шиномонтажной мастерской. Я же вам уже говорил: у Мусанте в глазах мутится от ревности, а ведь знает, что я стараюсь дальше заднего патио не высовываться и вечно сижу, что называется, забившись в свою щель. Так нет – побежала жаловаться Сарленге: так, мол, и так, я-де проник к ней в прачечную известно с какими целями. А тот накинулся на меня словно кипятком ошпаренный, и я его понимаю. Если бы не сеньор Реновалес, который собственноручно приложил мне к глазу кусок сырого мяса, уж и не знаю, что бы я с Сарленгой сделал, так я остервенился. Напраслина она и есть напраслина, стоило трезво глянуть на вещи, как истина всплыла на поверхность: признаю, что фигура у Хуаны Мусанте – прямо манок какой, но я-то, как видите, птица другого полета, и у меня была история с настоящей сеньоритой, которая нынче сделалась маникюршей, а потом еще с одной несовершеннолетней, которая непременно станет звездой на радио, так что я на прелести Мусанте не позарился бы, на таких клюют разве что в Бандерало, а столичные ребята такими пренебрегают.

Как пишет в своей колонке Очкарик из «Последних новостей», само появление в «Нуэво Импарсиаль» Та део Лимардо окутано завесой тайны. Его точно Мом [92] привел сюда под свои похабные шуточки да прибауточки, только вот на следующий карнавал Лимардо с Момом уже не доведется свидеться. Все, баста, – надели на него деревянное пальто и снесли на Кинта-де-Ньято: тут даже инфанты Арагона не помогут. [93]

Дело было так. Мое сердце, скажу вам без лишней скромности, бьется в лад с сердцем нашего города, нашей столицы, потому я позаимствовал у слуги с кухни костюм медведя, ведь слуга этот – настоящий мизантроп, на праздники не больно-то ходит, даже танцы не жалует. По моим прикидкам, под огромной медвежьей шкурой никто бы меня не узнал. И я, отвесив низкий поклон проклятому отелю, вышел глотнуть кислорода. Хотите верьте, хотите нет: в тот вечер столбик термометра побил рекорд по прыжкам в высоту; так жарко было, что прямо обхохочешься. Потом объявляли, что к вечеру девять человек получили тепловой удар. Теперь вообразите мои обстоятельства: я прохаживаюсь с волосатой мордой, и, натурально, с меня пот ручьями течет, так что потихоньку стал я подумывать о том, как бы мне снять с головы медвежью образину, ведь есть у нас места, где темно хоть глаз выколи, такие, что, сунься туда кто из Городского совета, со стыда сгорел бы. Так вот, если мне что на ум взбредет – камень! И только я хотел скинуть образину, тотчас передо мной вырос знакомый торговец с рынка, из тех, что забредают и на Онсе. Легкие мои уже возликовали, втянув свежий уличный воздух – а вокруг на каждом шагу всякие жаровни и решетки с угольями, – и тут я прямо остолбенел, едва не потерял то есть сознание: рядом стоит старик в клоунском наряде, он за последние тридцать восемь лет ни одного карнавала не пропустил и всякий раз выпивает со своим земляком из Темперлея, полицейским агентом. Так вот, этот ветеран, несмотря на иней лет, не растерялся и одним махом сорвал с меня медвежью голову – чуть самого без ушей не оставил, да они у меня, на счастье, крепко пришиты. Словом, то ли он лично, то ли его дружок в дурацком колпаке, но медвежью голову у меня увели; но я на них зла не держу – сам держал себя как последний простофиля, вот они мне это доходчиво и втолковали, получил что заработал. Одно досадно: теперь слуга с кухни не желает со мной разговаривать, потому что заподозрил, будто медвежья голова, которую у меня украли, – та самая, в которой фотографировался на карнавальной повозке доктор Родольфо Карбоне. Кстати о повозках; одна из них – с каким-то фурылкой на козлах и полным кузовом ангелочков – доставила меня к моему обиталищу, потому что карнавал уже затухал, а я, если сказать не преувеличивая, буквально с ног валился. Новые мои друзья зашвырнули меня на дно повозки, и я только хохотнуть успел в знак благодарности. Так вот я и ехал барином да посмеивался; а рядом с повозками по обочине шкандыбал какой-то доходяга-деревенщина, тощий как скелет, вида никудышного – еле волок свой фибровый чемоданчик да еще какой-то драный сверток. Один из наших ангелочков – есть ведь такие, что любят быть в каждой бочке затычкой, – пригласил бедолагу сесть в повозку. А я, чисто в шутку, карнавал же, надо повеселить народ, крикнул вознице, что наша, мол, повозка не из тех, что подбирает всякий мусор. Одна девчушка захохотала, и я тотчас назначил ей свиданье на улице Амауаса, куда, понятно, явиться никак не мог, потому что слишком близко это было от рынка. Я им вообще-то насвистел, что живу у Фуражных складов; это чтобы они не приняли меня за совсем пропащего; но Реновалес все испортил – самых простых вещей человек смекнуть не может, – принялся на меня с порога орать: видите ли, у Ковыля пропали пятнадцать сентаво, оставленные в жилете, на кого, как не на меня, вину валить? Они брехали, будто я их просадил в «Лапониасе». Дальше – хуже. У меня глаз зоркий, я еще за полквартала усмотрел шагалу этого, доходягу с чемоданом, он как раз сюда и плелся, спотыкаясь от усталости. Ну, я прощание затягивать не стал, долгие проводы – лишние слезы, побыстрей выбрался из повозки и юрк в подворотню, чтобы избежать casus belli. [94] Но я не устаю повторять: попробуйте поймите этих голодранцев. Я выходил из своей комнаты по 0,60 доллара за ночь, где угощался холодными бобами и домашним вином, полученными за костюм медведя, и в патио столкнулся с деревенщиной, который даже не ответил на мое здрасьте.

92

Мом – в греческой мифологии сын ночи, олицетворение злословия, смеха, шутки; в Аргентине его имя стало синонимом слова «карнавал».

93

Инфанты Арагона – герои старинного испанского романса; погибли, спасая своего отца из мавританского плена.

94

Повод к началу военных действий (лат.).

И подумайте, чего только в нашей жизни не случается: целых одиннадцать дней этот пентюх провел в отличном большом номере, в хоромах, как мы его называем, который, разумеется, выходит в первый патио. Вам ли не знать: у всех, кто там обитает, гонора выше крыши. Приведу в пример Ковыля: он просит милостыню, но исключительно из любви к искусству, и кое-кто уверяет, что он миллионер. Поначалу нашлись пророки, что твердили: пентюха в хоромах не примут, потому что тамошнее общество слишком много о себе понимает. Как же! Никто из тех, что вместе с ним жили, ни разу не пожаловался. И не думайте: ни один не пикнул, не гаркнул. Новый же постоялец вел себя как шелковый. В положенные часы проглатывал какое-то варево, одеял не воровал и не закладывал, тон взял верный, тюфяков не потрошил, как некоторые романтические натуры, полагающие, будто тюфяки эти набиты сплошь бумажками в одно песо… Я от чистого сердца предложил ему свои услуги, если, мол, чего понадобится здесь, в отеле… Помню, однажды туманным днем даже принес ему из парикмахерской пачку сигарет «Ноблес», и он угостил меня одной, чтобы я выкурил потом в охотку. Вот времечко было – готов шляпу перед теми деньками снять.

Ну, а когда он, казалось, совсем прижился, однажды сказал нам – суббота была, как сейчас помню, – что наличности у него осталось всего пятьдесят сентаво; я тогда еще, каюсь, в душе посмеялся, представив, как в воскресенье чуть свет Сарленга, сперва конфисковав чемоданчик, выкинет его голым и босым на улицу, коль скоро он не может платить за койку. У «Нуэво Импарсиаль», все равно как у всякого человека, есть свои недостатки, но в том, что касается порядка и дисциплины, заведение наше больше походит на тюрьму, чем на что иное. Теперь пора сказать, что живет у нас в отеле одна развеселая компания – трое лоботрясов-хохмачей, обитают они в комнате в мансарде и целыми днями только тем и занимаются, что передразнивают Носатого да болтают про футбол. Я их еще до рассвета пытался разбудить и звал поглазеть на представление. Но хотите верьте, хотите нет, их лень одолела, и с места они не двинулись. Я же и накануне всех предупреждал – пустил по рукам плакат, который гласил: «Сенсация! Сенсация! Кого скоро выпрут на улицу? Ответ ждите завтра». Но вынужден признаться, немного они потеряли. Клаудио Сарленга нас разочаровал – это не человек, а вещевая лотерея, никогда не знаешь, чего от него ждать. До девяти утра я оставался на боевом посту, переругиваясь с поваром: Хуана Мусанте заподозрила, будто я вечно торчу на крыше, чтобы, улучив момент, стянуть развешанное на веревках белье. Я же просто-напросто устроил там себе наблюдательный пункт. Итак, спектакля не получилось. Если не ошибаюсь, часов около семи утра пентюх наш вышел уже одетым в патио, где Сарленга работал себе метлой. Думаете, он остановился и подумал, вот, мол, человек занят делом, метет двор, не стану я ему докучать. Нет же, он с ним заговорил как ни в чем не бывало; что сказал, я не расслышал, но Сарленга хлопнул его легонько по плечу, на том все кино и закончилось. Я рот от удивления разинул – тут собственным глазам не поверишь! Я еще два часа жарился на крыше, все ждал, не воспоследует ли какого продолжения, второй, так сказать, серии, пока совсем не расплавился под чертовым солнцем. Когда я спустился, деревенщина вовсю орудовал на кухне и любезно угостил меня отличным супчиком. Я человек общительный, с любым умею сойтись, вот и завел с ним легкий треп и, сорвав цветы с событий дня, решил кое-что у него выведать: он ведь из Бандерало прибыл, и у меня зародилось подозрение, что явился он с некой деликатной миссией, попросту говоря, что это муж Мусанте подослал его вроде как лазутчиком – поразнюхать, что тут да как. Меня от любопытства просто распирало. Но прежде надо было влезть к нему в доверие; и я рассказал ему одну историйку, которая равнодушным никого не оставит: случай с премиальным купоном обувной фабрики «Титан», тем, что обменивается на фуфайку; наш Файнберг всучил купон племяннице галантерейщика, а та и не заметила, что купон уже погашен. У вас просто волосы выпадут от удивления, когда я скажу, что деревенщина и бровью не повел, выслушав мой рассказ, и даже в финале, когда я дошел до того места, как Файнберг, одетый в ту самую фуфайку, вручает купон девице, и дурехе нет бы взглянуть повнимательней, куда там, она, обольщенная любезностями и байками этого хитреца, ничего не заметила. Я сразу смекнул, что собеседник мой занят своими мыслями и больше его ничего не колышет. Я решил взять быка за рога, то есть прижать его к стене, и так прямо в лоб и спрашиваю, как, мол, он зовется по имени. Дружок мой затрепыхался, захлопал глазами, но времени, чтобы придумать какую-никакую, хоть несуразную, но отговорку, у него уже не было, и он выказал мне, к большой моей радости, доверие, сообщив, что зовут его Тадео Лимардо. Но, как говорится, вор у вора шапку крадет, а на каждого шпиона свой шпион отыщется. Так что я принялся за ним следить, пока в тот же вечер он не пообещал, что, ежели не перестану таскаться за ним по пятам, он мне зубы пересчитает. Итак, сеть я раскидывал не зря: было, было ему что скрывать. Представьте, в каком положении я очутился: вот она – тайна, я почти за хвост ее ухватил, а дальше все застопорилось, сижу в своей комнатенке взаперти, да еще повар-деспот со света сживает. Правда, в тот день отель представлял не слишком веселую картину: женская часть обитателей понесла серьезные потери, ибо Хуана Мусанте отлучилась на сутки в Горч.

В понедельник я как ни в чем не бывало явился в столовую. Повар проходил со своим бачком мимо и, конечно из вредности, супа мне не налил; я смекнул, что тиран решил сломить меня голодом – за то, что накануне я вел себя с ним грубо; тогда я стал вслух жаловаться на отсутствие аппетита, и этот злодей – ходячее противоречие – тотчас налил мне аж две порции и отмерил их столь щедро, что меня, видать, и похоронят с этой похлебкой в брюхе, так что я тогда и двинуться не мог, отяжелел, как статуя.

Меж тем за столом царило искреннее веселье, но праздник нам испортил деревенщина, который сидел с похоронной физиономией и даже миску свою локтем оттолкнул. Клянусь вашим батюшкой, сеньор Пароди, я со злорадным нетерпением предвкушал, как повар поставит его на место, заметив неуважительное отношение к своей стряпне; но, думаю, Лимардо озадачил его своей наглостью, и тот поджал хвост, так что я только посмеивался втихомолку. Тут вошла Хуана Мусанте, глазами гневно зырк-зырк, а бедра, поверьте, – аж задохнуться можно. Эта стерва вечно ко мне придирается, живьем готова сожрать; а я молчу как неизвестный солдат. Но тут она, не удостоив меня и взглядом, начала собирать миски и говорит повару, что, мол, сражаться с ним, лентяем, ей осточертело, проще самой всю работу делать. И как раз оказывается она в этот миг лицом к лицу с Лимардо и просто дар речи теряет, увидав, что он не съел свой суп. А Лимардо глядит на нее так, словно вообще впервые бабу видит; мне-то ясно было как белый день – лазутчик старался запечатлеть в памяти ее и без того незабываемый облик. Но сцена эта, такая по-человечески понятная, кончилась тем, что Хуана почему-то сказала шпиону, что тот слишком долго спал один и пора бы ему глотнуть деревенского воздуха. Лимардо на ее тонкий намек не ответил, потому как был занят интересным делом – скатывал хлебные шарики, нас-то повар от этой скверной привычки давно отвадил.

Часа два-три спустя случилась новая история, и, когда я вам ее опишу, вы добрым словом помянете закон, благодаря которому вас упекли в тюрьму. В семь вечера я по своей застарелой привычке заглянул в первый патио, чтобы перехватить бусеку, [95] которую наши господа из хором обычно заказывают в заведении на углу. Так вот, вы, с вашей хваленой смекалкой, угадайте-ка, кого я там узрел? Именно что! Пардо Саливасо собственной персоной – шляпа с тонкими полями, разодетый и разобутый – ну картинка из «Фрая Мочо». [96] При виде старого приятеля из Абасто я пулей рванул к себе в комнату, решив на неделю-другую там закопаться. Но уже через три дня Файнберг шепнул мне, что путь открыт, – Пардо успел улизнуть, разумеется не заплатив, а вместе с ним сгинули и все лампочки из третьего патио (только та и уцелела, которую Файнберг в кармане носил). Я, правда, тут же заподозрил, что Носатому хочется разнюхать, в чем тут дело, для того и сочинил эту сказку, и я до конца недели та-ки просидел взаперти – и чувствовал себя как у Христа за пазухой, – пока меня не выкурил наружу повар. Должен заметить, что на сей раз Носатый сподобился сказать правду, и я мог бы наслаждаться законной свободой, не отвлеки меня один банальный эпизод – из самых на первый взгляд обычных, хотя вдумчивый наблюдатель такие непременно замечает. Лимардо перебрался из хором в каморку за 0,60 доллара; а поскольку и этих 0,60 у него не было, его заставили вести гостиничные счета. Но меня-то не проведешь, я тотчас почуял неладное: это он таким нехитрым способом решил проникнуть в контору да повыведывать там кое-какие секреты. Итак, пентюх наш целыми днями якобы просиживал над бухгалтерскими книгами; у меня же в этом заведении конкретных обязанностей нет, и если я порой и приглядываю за поваром, то исключительно из внутренней потребности быть хоть чем-то полезным. Потому я и прохаживался туда-сюда, пока сеньор Реновалес не заговорил со мной самым отеческим тоном, после чего мне пришлось подгребать к своему углу.

95

Бусека – овощной суп с потрохами.

96

Название популярного аргентинского иллюстрированного журнала.

Дней эдак через двадцать прилетели вполне похожие на правду (а на деле лживые) слухи, будто сеньор Реновалес хотел вышвырнуть Лимардо вон, а Сарленга тому воспротивился. Но меня-то не проведешь, пусть такое хоть во всех газетах крупными буквами напишут – не поверю! С вашего позволения, я изложу свою версию событий. Скажите честно, можете вы себе вообразить, чтобы сеньор Реновалес наказывал несчастного недотепу? И чтобы Сарленга, с его-то норовом, мог поступить по справедливости? А? Даже не старайтесь, плюньте на эти выдумки; на деле расклад получился совсем иным. Выгнать пентюха хотел Сарленга, который не переставал над ним измываться, а защищал его Реновалес. И добавлю: мое мнение разделяла и компания из мансарды.

Но факт остается фактом. Лимардо скоро перестал довольствоваться тесными стенами конторы и пошел завоевывать территорию отеля – словно масло разливалось, не остановить. То он боролся с вечными протечками в крыше над комнатами по 0,60 доллара; то красил какой-то дурацкой краской деревянную решетку; то оттирал спиртом пятно с брюк Сарленги; потом ему позволили каждодневно мыть первый патио, наводить блеск в хоромах и выгребать оттуда мусор.

К тому же Лимардо, чтобы легче было совать всюду нос, принялся сеять вокруг раздоры. Вот, к примеру, однажды наши шутники из мансарды сидели себе тихонько и красили в ярко-красный цвет кота из скобяной лавки. Меня же не пригласили, потому что знали: я как раз взялся снова перечитывать «Паторусу», которого мне одолжил доктор Эскудеро. Случай этот о многом скажет наблюдательному и смышленому человеку: хозяйка скобяной лавки, едва сводящая концы с концами, вздумала обвинить одного из наших оболтусов из мансарды в краже затычек и воронок; парней это задело, и они решили отыграться на коте. А Лимардо затею испортил – отнял у них недокрашенную тварь и швырнул что есть силы на задний двор, кот, между прочим, мог себе все кости переломать, и тогда держи ответ перед Обществом защиты животных. Сеньор Пароди, я даже вспоминать не хочу, что они сделали с недоумком: повалили на каменные плиты, один сел ему на брюхо, другой держал голову третий заставлял глотать краску. Я бы тоже с превеликим удовольствием поучаствовал – треснул бы его по башке, но, клянусь, испугался, что даже в такой свалке он личность мою признает. Кроме того, надо учитывать, что хохмачи наши в подобных делах очень щепетильны, и не мне вам говорить, что, сунься я в их потасовку, быть бы мне навек с ними повязанным. Тут-то и обрушился на нас Реновалес и разогнал к чертям собачьим. Двое из затейников успели добежать до кладовой, третий хотел было юркнуть следом за мной в курятник, но тяжелая рука Реновалеса его все ж достала. Вредя такое прямо-таки отеческое попечение и воспитание, я готов был устроить Реновалесу овацию, но решил лишний раз не светиться и бурное ликование отложил на потом. Деревенщина тем временем поднялся на ноги, и смотреть на него было очень даже жалко, но он получил свое утешение. Сеньор Сарленга самолично принес ему стакан кандьяля [97] и заставил выпить, подбадривая такими словами: «Ну-ка, не привередничайте, выпейте все сразу, мужчина вы в конце-то концов или нет».

97

Кандьяль – молочный коктейль с коньяком и яйцом.