Шестая станция

А был и ужасный день, когда выписали из лагеря и отправили в поселок Тишку Жаворонкова — такого милого и хорошего паренька, самого маленького и всеобщего любимца. Но он нарушил железный закон лагеря — без разрешения один пошел купаться в Волхов… Тишка плакал так, что у Миши разрывалось сердце. И плакали все девочки, и ребята ходили за Мишей и смотрели на него умоляющими глазами. И все это было так горестно, что под каким-то предлогом Миша забежал в штабную палатку и там всхлипнул от жалости к Тишке, у которого так мало радостей дома… Но он сказал ребятам, что каждый, кто нарушит этот закон, будет изгнан из лагеря! И без всяких исключений! И он не мог… не мог нарушить слово, данное ребятам перед строем!.. И он сам отвел Тишку в Волхов, и Тишка плакал всю долгую дорогу, и, забежав домой, Миша посмотрелся в зеркало — ему показалось, что он поседел от всех этих страшных переживаний…

И бывали дожди — злые, холодные, с ветром, дующим с Ладоги, — когда кухню заливало водой и кормить ребят надо было в палатках и когда явно заболевали ребята младшего звена, а термометр, оказывается, разбили и санитарное звено побоялось об этом сказать вожатому… И тихие, по вечерам, когда пионеры уже спали, ссоры с Ксенией из-за ее дурацких песен, которые перенимали у нее ребята, из-за того, что она выгоняла из кухни мальчиков, когда те срезали с картошки слишком толстую кожуру… Ну, всякое, конечно, бывало… А все-таки, когда Михаил отправлялся по лагерным делам в поселок, ему там не сиделось, и, даже разговаривая с комсомольцами, он торопился и не мог дождаться минуты, когда пойдет обратно в лагерь. Ведь целый день он там не был, и ему казалось, что в лагере за это время произошли всякие невероятные происшествия. Миша торопится, ускоряет шаг, чуть ли не бежит. Солнце уже село, светлые летние сумерки окутывают лес, тропинка становится все менее видной, и вдруг за деревьями раздается знакомый и родной протяжный звук горна:

«Спа-ать, спа-ать по па-ла-ткам!..»

Отбой!.. Ребята спать укладываются! День прошел благополучно.

А самое милое и хорошее время суток — вечер. После ужина, пока дежурное звено моет посуду и убирает лагерь, ребята бегут в лес и начинают таскать оттуда хворост, целые сухие деревца и звонкие, тяжелые от смолы пеньки. Они стаскивают все это к месту отрядного костра — в низинку, у самой реки. И только начнет темнеть, как они уже тянут Мишу к костру, где пирамидой — по-индейски — уложено топливо, а ребята уже расселись крутом на пригорке. Зажигают костер по строгой очереди. Миша протягивает кострожогу спичечную коробку с одной-единственной спичкой. У парнишки от волнения и страха сразу же становятся мокрыми ладони… Костер полагается зажечь одной спичкой, и если это не удастся, костра в этот вечер нет. И, когда так случается, наступает скучный и очень противный вечер. Ребята ходят злые, недовольные, с досадой оглядываясь на притихшего, унылого растяпу, неумейку, который даже костер не сумел по-пионерски разжечь…

Но так бывает очень редко. Кострожог становится на корточки против ветра. Он чиркает спичкой, сразу сует огонек в сдвинутые чашкой ладони и, когда спичка разгорается, подносит ее к любовно выложенному нм гнезду из сухих листьев, смоляных лучинок, наструганных щепочек. Пламя вспыхивает сразу и мгновенно освещает веселые лица пионеров. Сегодня костер будет!..

Бывает, что у костра рассказывают про страшные и таинственные случаи; горячо, с криками и взаимными упреками, обсуждают подробности последней военной игры; слушают, ежась от страха и волнения, рассказы прибежавшего Юры Кастрицына о том, как какой-то необыкновенный доктор Моро на таинственном острове выводил невероятные создания — полулюдей, полуживотных… Ну, а все же больше всего пионеры любят слушать беседы своего вожатого. Миша Куканов не знает таких интересных историй, как Юра Кастрицын. Не так уж много книг он прочитал, да и не умеет он так рассказывать — то повышая, то понижая до шепота голос, делая длинные паузы на самых страшных местах… Миша рассказывает ребятам все, что он прочитал в последнем номере «Комсомольской правды». О том, как в далекой Пензенской губернии три комсомольца отважно вступили в борьбу с кулаками. Как пуля из кулацкого обреза, пущенная в освещенное окно, разбила стекло и пронзила комсомольское сердце. И как перехватили другого комсомольца, несшего в город заметку о врагах-кулаках, и перебили ему руки и ноги… И как третий комсомолец — все равно! — пробрался в город… Прятался в камышах, переплывал речку, держа в руке, поднятой над водой, тряпицу, куда была завернута заметка, разоблачающая кулаков… Рассказывал Миша плохо, петому что он сам очень волновался, горло у него перехватывало, когда он передавал подробности злодейской расправы над смелыми комсомольцами. Но Миша видел застывшие лица ребят, их расширившиеся глаза, и он знал, что они думают так, как он, волнуются, как он, ненавидят, как он, готовы сами взять из окровавленных комсомольских рук исписанную тетрадную страницу и нести ее дальше…

Вы с нами, вы с нами…

А особенно любили ребята, когда Миша рассказывал, как за рубежами Советской страны борются комсомольцы с буржуями. Миша им говорил о том, как проходят по улицам буржуйских городов колонны ребят в зеленых гимнастерках, с поднятой правой рукой, крепко сжатой в кулак… На них налетает полиция в блестящих, лакированных касках, бьет их дубинками, злобно выворачивает руки, втаскивает в полицейские автомобили. Но все равно полицейским не удается захватить красные знамена!

Эти знамена горят и ярко рдеют, как говорится в той гордой и прекрасной песне, что поют пионеры… То наша кровь горит огнем, то кровь работников на нем!..

Охранка, дефензива, сигуранца, сюртэ-женераль… В каждой стране они называются по-разному, эти застенки, построенные для того, чтобы пытать и мучить смелых рабочих за то, что те хотят такой же жизни, как у них, в Советской стране! Высокая тюремная степа теряется во мраке берлинской улицы, на берегу далекой румынской реки стоят столетние сырые башни страшного замка, превращенного в каторжную тюрьму. Зарешеченные окна, из которых вырываются революционные песни, что поют заключенные, пламенеет красный платок, с опасностью для жизни пронесенный в камеру…

Они в цепях и наручниках, их морят голодом и избивают, но они твердо знают, что их товарищи на воле продолжают борьбу. Что в Советской России их товарищи по классу строят новую, рабочую жизнь и здесь, на берегу вот этой реки, строят станцию, какой нет даже у капиталистов. И что рабочие всех стран всегда помнят о них — запертых в этих зловещих и сырых стенах…

Товарищи в тюрьмах, В застенках холодных… Вы с нами, вы с нами, Хоть нет вас в колоннах…

Этой песне их тоже научил вожатый… Но неужели они там, за границей, так далеко, знают, что здесь, на Волхове, большевики строят станцию?..

— А Ботвин знал про нас?

— Так неужто не знал, такой парень! Конечно, знал! Потому он и шел так смело на смерть… Все равно по-нашему будет! Назло всем буржуям мы тут построим нашу станцию, ни от кого зависеть не будем, им нас не одолеть, ребята!

И вдруг в наступившей паузе с реки явственно донеслось захлебывающееся тарахтение мотора.

— Ло… лодка! Ребята, лодка к нам плывет!..

Через минуту никого не было у костра. Все стояли на берегу, всматривались в светлевшую среди темных берегов широкую водяную дорогу. Да, по реке плыла лодка. Она шла на их костер, уже можно было различить в лодке темные силуэты людей, размахивавших руками. Подняв высоко над головой руки и всплескивая ладонями, они кричали:

— Пи-о-не-ри! Пи-о-не-ри! Пи-о-не-ри!

Лодка ткнулась носом в берег, мотор в последний раз чихнул и замолк. Люди попрыгали на землю, и сразу стало попятно, что и лодка не наша, и люди не наши — не с Волхова, не с Новой Ладоги и даже не из Ленинграда. Двое из них были молодые, в защитных, ненашенских рубахах, в коротких штанишках — все в карманчиках… И у одного из них, как у Миши Куканова, на шее висел красный галстук, только по-другому завязанный. А третий был уже немолодой, лысый, но такой же веселый, как и его товарищи. И именно он первый подошел к Куканову, протянул ему руку и довольным голосом, уверенный, что он хорошо говорит по-русски, сказал:

— Ми! — Потом ткнул в сторону пальцем — Данмарк, ошень дольго плаваль… Осло, Балт, Ле-нин-град, Нью-Лядог… Во-ль-хов-стройка! Пионери! Ура! Ура! Ура!

И ребята закричали так пронзительно, что пришлось Мише вытащить жестяной свисток и оглушительно свистнуть.

Через пять минут во всем разобрались. Действительно, приезжие были из самой что ни на есть капиталистической страны — из Дании, И не кто-нибудь, а коммунисты. «Коммунистейшин» — как весело говорил, ударяя себя в грудь, лысый датчанин. Его звали Эббе Трунк. А те двое были натуральными комсомольцами — Отто Мельхиор и Йорген Дрейк. А Йорген был даже настоящим вожатым, как и Миша Куканов. Потому что и в Дании есть и коммунисты, и комсомольцы, и пионеры — ну просто как на Волховстройке!

Приезжих, окруженных толпой орущих и топающих от нетерпения пионеров, повели в лагерь. И пока они плескались под лагерными умывальниками, прибитыми к соснам, а Ксения готовила им яичницу, датчанин так оживленно разговаривал с Мишей, что невозможно было понять, говорит ли Эббе по-русски или же Миша по-датски…

А время шло, и становилось ясно, что неумолимый Миша и не подумает хоть на полчаса отложить отбой. Им, ребятам, спать, а небось Миша уведет гостей в штабную палатку и всю ночь будет слушать — по-русски или по-датски — рассказы гостей о том, как живут комсомольцы и пионеры в капиталистической Дании.