Шестьдесят рассказов

— Алло, алло! Непременно, господин адъютант. И заверьте его величество в моей безграничной преданности.

Отложенная владельцем ручка потихоньку скатилась на самый край стола и, мгновение повисев, упала на пол, где и осталась лежать со сломанным пером…

— Прошу вас, садитесь. Входите, входите же. Нет, лучше садитесь в кресло, так вам будет удобнее. Какая приятная неожиданность!.. Я не нахожу слов… О, спасибо, кофе, сигарету?

Сколько времени продолжался этот ураган? Часы, дни, месяцы, тысячелетия?!

Поздно вечером Энрико остался наконец один. Прежде чем уйти, он попытался привести в порядок протоколы. Под необъятной грудой всяких документов он нашел листочек почтовой бумаги, исписанный от руки, без даты. Энрико узнал свой почерк. Заинтересовавшись, прочитал письмо до конца.

«Какая ерунда, какое идиотство! Когда это я писал? — спросил он себя, тщетно роясь в памяти. Испытывая неведомое доселе чувство смущения и досады, он провел рукой по редеющим волосам. — Как это я мог написать подобную чепуху? И кто такая Орнелла?..»

51 НОЧНАЯ БАТАЛИЯ НА ВЕНЕЦИАНСКОЙ БИЕННАЛЕ

Обосновавшийся навечно в Элизиуме старый художник Арденте Престинари сообщил однажды друзьям о своем намерении посетить Венецианскую биеннале, где спустя два года после его смерти ему посвятили целый зал.

Друзья пытались его отговорить:

— Да брось, пожалуйста, Ардуччо! — (Так всегда ласково называли художника при жизни.) — Всякий раз, когда кто-нибудь из нас отправляется туда, вниз, его ждут одни огорчения. Выкинь это из головы, оставайся с нами. Свои картины ты и без них знаешь и можешь быть уверен, что для выставки, как водится, отобрали самое худшее. И потом, если ты нас покинешь, кто будет вечером четвертым за карточным столом?

— Да я только туда и обратно, — уперся художник и заспешил вниз — туда, где обретаются живые люди и где устраивают выставки произведений изобразительного искусства.

Прибыть на место и среди сотен залов отыскать свой было делом нескольких секунд.

То, что он там увидел, его вполне удовлетворило: ему отвели просторный зал, расположенный так, что через него проходил основной поток посетителей. На стене выделялись имя и две даты — рождения и смерти, — да и картины для экспозиции были отобраны, надо признать, с большим знанием дела, чем он ожидал. Конечно, теперь, когда Престинари смотрел на них потусторонним взором, так сказать, sub specie aeternitatis, [30] в глаза бросалось множество изъянов и ошибок, которых при жизни он за собой не замечал. Ему даже захотелось вдруг сбегать за красками и кое-что наспех подправить на месте, но как это сделать? Если даже допустить, что его рисовальные принадлежности где-то сохранились, то поди знай, где именно. И потом, не разразится ли из-за этого скандал?

30

Здесь: сквозь призму вечности (лат.).

Был будний день, дело шло к вечеру, посетителей осталось мало. В зал вошел белокурый молодой человек, несомненно, иностранец, скорее всего американский турист, и, оглядевшись вокруг с безразличием, которое обиднее любого оскорбления, проследовал дальше.

Хам, подумал Престинари. Тебе только на коровах гарцевать в своих прериях, а не на художественные выставки ходить!

А вот молодая пара — скорее всего молодожены в свадебном путешествии. Пока она с выдающим туристов равнодушным и скучающим видом обходила зал, он, чем-то заинтересовавшись, остановился перед небольшой ранней работой художника: уголок Монмартра на фоне неизменного Сакре-Кёр.

«Образование у парня, конечно, скромное, — отметил про себя Престинари, — и все-таки в чутье ему не откажешь. Эта небольшая по размеру картина — одна из наиболее удачных моих работ. Как видно, на него произвела впечатление необыкновенная мягкость тонов».

Какая там мягкость, какие тона!..

— Иди сюда, радость моя! — окликнул жену молодой человек. — Посмотри-ка… Словно специально для нас.

— Что?

— Неужели не узнаешь? Три дня тому назад, на Монмартре — ресторанчик, где мы ели улиток. Ну посмотри же, вот на этом самом углу. — И он показал что-то на картине.

— Да-да-да! — воскликнула она, оживившись. — Но должна тебе признаться, что у меня от этих улиток живот заболел.

Глупо смеясь, они ушли.

На смену им явились две синьоры лет пятидесяти с ребенком.

— Престинари, — громко прочитала одна из них. — Уж не родственник ли он тех Престинари, что живут под нами?.. Не вертись, Джандоменико, не трогай ничего руками!

Одуревший от усталости и скуки ребенок пытался отколупнуть ногтем каплю засохшей краски на картине «Время жатвы».

Художник встрепенулся: в зал вошел адвокат Маттео Долабелла, старый добрый друг, завсегдатай ресторанчика художников, где в свое время так блистал Престинари, а с ним какой-то незнакомый господин.

— О, Престинари! — воскликнул с довольным видом Долабелла. — Слава Богу, ему дали отдельный зал. Бедный Ардуччо, какая для него была бы радость, если бы он мог оказаться сегодня здесь! Наконец-то целый зал отведен одному ему — ему, человеку, который при жизни этого так и не добился!.. Сколько было страданий! Ты знал его?

— Лично — нет, — ответил незнакомый господин, — хотя дважды, кажется, я его видел… Симпатичный был человек, правда?

— Симпатичный? Не то слово. Очаровательный caseur, [31] один из самых тонких и остроумных собеседников, каких я знал… Его язвительные шутки, его парадоксы… Никогда мне не забыть вечеров, проведенных в компании с ним… Лучшую часть своего таланта, можно сказать, он растрачивал в кругу друзей… да, поболтать он любил… Конечно, в его картинах, как видишь, тоже кое-что есть, вернее, было… такая живопись сегодня считается старьем… Бог мой, взгляни на эту зелень, а этот фиолетовый тон… от них же челюсти сводит… Зеленые и сиреневые тона были его слабостью: бедному Ардуччо вечно казалось, что их мало на полотне… Ну а в результате… Сам видишь. — Покачав головой, он вздохнул и стал листать каталог.

31

Балагур (фр.).

Подойдя поближе, невидимый Престинари вытянул шею, чтобы посмотреть, что там написано. Его творчеству посвящалось полстранички текста за подписью другого его приятеля — Клаудио Лонио. От каждой второпях прочитанной фразы сжималось сердце: «…выдающаяся индивидуальность… годы пламенной юности в Париже конца Belle 'Epoque, принесшие ему широкое признание… незабываемый вклад в движение, отличавшееся новыми идеями и смелыми экспериментами, которые… определенное и притом далеко не последнее место в…»

Тут Долабелла закрыл каталоги направился в следующий зал со словами: «Да, душа человек был!»

Престинари долго — смотрители уже ушли, становилось темно, в опустевших залах все казалось таким удивительно ненужным — созерцал картины, составлявшие его посмертную славу, прекрасно понимая, что больше никогда, действительно никогда не будет ни одной его выставки. Это провал! Как правы были его друзья, там, наверху, в Элизиуме: не надо было ему сюда возвращаться. Никогда еще он не чувствовал себя таким несчастным. С каким высокомерием, с какой уверенностью в себе, как стойко переносил он тот факт, что публика его не понимает, как отражал самые ехидные выпады критиков! Но тогда у него впереди было будущее, бесконечная череда лет, и в перспективе — картины одна лучше другой, шедевры, которым суждено потрясти мир. А теперь… Все кончено, ему не дано больше добавить к сделанному ни одного мазка, и каждый неблагоприятный отзыв он переживал мучительно, как окончательный приговор.