Шестеро вышли в путь

Мы вошли в комнату, соседнюю с той, в которой я ночевал. Сюда выходила огромная печь, занимавшая четверть комнаты, с лежанкой, застланной тем покрывалом, которым я укрывался. Медвежья шкура, на которой я спал, лежала на полу. Вдоль другой стены шла лавка, а под окном стоял сундучок. Александра Матвеевна открыла его и стала вытаскивать пару за парой штаны. Каждую пару она внимательно осматривала, растянув на руках штанины, поворачивая одной и другой стороной. При этом говорила она, не переставая:

— И где это Сила ухитряется так штаны протирать? Смотри, года не прошло, как купили... Вот померяй Андрюшины. На премию куплены... Великоваты? Да? Сашкины прикинь. Кажется, хороши. Материал замечательный. Они ему еще от отца достались. Хороший был человек. Веришь ли, прожила с ним двадцать пять лет — слова дурного не слышала.

— Значит, Саша ваш сын? — спросил я.

Она посмотрела на меня, будто удивлялась моей глупости:

— Саша-то? Конечно, сын, а кто же? Представь себе, восемнадцать лет была замужем, и детей не было, а потом бог послал. Ничего, я не жалуюсь. Парень хороший. Здоровье, конечно, слабовато, ну да разве теперь у кого бывает здоровье! Муж покойный вот был здоровяк! С вилами ходил на медведя. И больные его очень уважали; хотя, говорят, и фельдшер, простой человек, а больше другого доктора понимает. И, представь себе, умер от горячки. В неделю сморила, подлая! Царство ему небесное, хороший был человек... Вот и исподние. Держи. Твои-то небось стирать надо. Завтра ребята воды натаскают, я и постираю... Чьи же это исподние? Кажется, Силы. Или Васькины? Да ладно, ребята там разберут. Ты одевайся. Я пойду кур накормлю. Совсем не несутся, проклятые! В царское время, бывало, каждый день по яйцу клали, а теперь ленятся, что ли?

Она вышла и закрыла за собой дверь.

Все оставалось непонятным. Один, значит, ее сын. Кто же остальные четверо? Почему она так уверенно распоряжается их имуществом? Я решил не гадать. В конце концов все непременно выяснится. Я показался себе очень ладным парнем в аккуратно заштопанной гимнастерке и чисто выстиранных штанах. Улыбаясь глупой, радостной улыбкой, которую никак не мог удержать, я вышел на крыльцо. Александра Матвеевна, видимо, уже накормила кур и сейчас энергично мела возле крыльца. Она очень обрадовалась, увидя меня во всем чистом.

— Совсем другой парень, — сказала она. — Что значит — хоть старенькое, да чистое! Вот с сапогами беда — ни одной пары свободной. Может, ребята чего с получки сочинят, уж не знаю... Есть у нас один чудодей. Хорошо бы твои починил и взял бы недорого. Но только пьет сейчас... Хотя нет, подожди-ка. Прошлую неделю пил, эту должен работать. Тебя как звать?

— Коля.

— Ты, Коля, наноси дров на кухню. Пора печь топить, а то знаешь, если ребята придут, а обеда нет — ужас что начнется!

Я наносил на кухню дров, начистил картошки и, между делом, рассказал тете Шуре про свою жизнь, про бабку и про ее смерть. Бабке Александра Матвеевна очень сочувствовала и считала, что нельзя ее осуждать за пьянство: горя много навидалась и хоть пила, а все-таки внука вырастила. Потом мы вместе убирали комнату, и она рассказывала, какой Андрей серьезный парень и как его на работе уважают. Впрочем, по ее словам выходило, что все пятеро очень серьезные парни и всех на работе исключительно уважают. Рассказала про Васиного отца, как он, когда мачеха выгоняет его, приезжает к сыну оборванный, пьяный и как Вася, хотя ничем ему не обязан, всегда дает деньги и разговаривает так вежливо, грубого слова не скажет. О Васе она говорила с печальным лицом, потом вздохнула и. сказала:

— Вася — что! Он отрезанный ломоть. Ну, дай бог ему счастья. Хороший он человек.

Я понял, что она так говорит потому, что Вася женится, но не показал виду. Не мог же я рассказать, что подслушал его разговор с невестой...

День проходил в хозяйственных хлопотах и разговорах, обыкновенный день в налаженном доме, живущем спокойной трудовой жизнью. Вряд ли в этот день во всей огромной стране был такой счастливый человек, как я. Я еще не видал никого из своих хозяев, если не считать странной ночной встречи с Мисаиловым, еще никто меня не приглашал здесь жить, еще никакого не было разговора о моем будущем, но я уже твердо знал, что это мой дом, и чувствовал себя уверенно и спокойно.

Есть сказка: приходит девочка в лесной домик. Никого нет. Она убирает дом, растапливает печку, наводит чистоту и порядок. Приближается час обеда, и входят богатыри — хозяева дома... Я всегда вспоминаю свой первый день в доме, в который меня привел Мисаилов, когда читаю эту сказку. Мы с Александрой Матвеевной убрались, приготовили обед и стали ждать богатырей. И вот богатыри начали сходиться.

Хлопнула наружная дверь.

— Ноги, ноги вытри! — отчаянно закричала Александра Матвеевна и бегом побежала по лестнице вниз на кухню.

Шаги прогрохотали по коридору, дверь распахнулась, и в комнату ворвался парень, конечно и не подумавший вытереть ноги о тряпку.

Парень был необыкновенно худ. Кожа туго обтягивала каждую его косточку, каждый сустав. Сильно выдавались скулы. Глубоко-глубоко сидели в глазницах глаза. Щеки впали, сквозь расстегнутый ворот виднелись острые ключицы.

На нездоровой развился он почве, под бедными солнечными лучами. Наверное, оттого такие чахлые выросли у него брови, такие редкие, бесцветные волосы, такие бледные и тонкие были у него губы.

Но при этом двигался он быстро и резко, и взгляд у него был резкий, быстрый, внимательный.

Он ворвался в комнату веселый и оживленный, потянул носом и, радостно улыбаясь, сказал:

— Щи! Верно, тетя Шура? — Потом потянул еще раз, секунду подумал и просиял: — С бараниной? Верно, тетя Шура? — Потом он протянул мне руку и сказал: — Здорово! Тебя как звать?.. Коля? Сейчас ребята придут, обедать сядем. Да, а меня-то как звать, знаешь? Меня звать Сема Силкин. Но ребята меня называют Силой Семкиным. Я уж так и привык. Ты меня тоже Силой зови.

Слышно было, что за дверью кто-то вытирает о тряпку ноги. Дверь открылась, вошел полный высокий парень в русской рубашке, подпоясанной узким кожаным поясом. Он спокойно и доброжелательно улыбнулся, протянул мне руку и представился:

— Андрей Харбов.

Во всей его повадке чувствовалась солидность и основательность. У него была широкая кость, неторопливые и уверенные движения.

— Тебя Коля зовут, — сказал он утвердительно. — Я знаю. Мне Васька сказал.

Потом он провел рукой по зачесанным назад волосам и улыбнулся еще шире и веселей. «Все понятно, — утверждала его улыбка, — не стоит об этом говорить, но я понимаю, как тебе боязно, как ты не уверен и насторожен. Так вот, ты не знаешь, а я знаю, что ничего страшного нет и все будет хорошо».

Он еще подтвердил эту свою спокойную уверенность, сказав:

— Ты, Коля, не унывай, все обойдется.

Потом у него стало совершенно жалобное мальчишеское лицо, и он закричал отчаянным голосом:

— Тетя Шура, есть хочется!

Снизу из кухни донесся грохот посуды. В грохоте чувствовалось негодование, что ребята так нетерпеливы.

— Андрей, Петьку Минина помнишь? — спросил Силкин.

— Который в Колод-озере ребенка октябринил?

— Он самый.

— Помню, конечно. Большое дело сделал. Уговорил беднячка не крестить сына и сам новорожденному октябрины устроил.

Силкин ехидно улыбнулся.

— Такое дело сделал, дальше некуда, — сказал он. — Агитировал, распоряжался, уговорил беднячка. А когда у самого мальчик родился, устроил на всю деревню крестины.

— Врешь!

— Паренек приехал, рассказывал. Представляешь, какую теперь агитацию разведут! Вам, мол, комсомольцы одно говорят, а сами вон что.

— Скотина! — решил Харбов. — Дело не шуточное. Может билет на стол положить.

Из коридора послышалось монотонное шарканье. Харбов и Силкин переглянулись.