Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Ждет.

Каково себя окажет после Фокшан да Рымника главный пестун войска российского.

Бендеры жирными красками обрисованы. Мощная-де крепость, двадцать тыщ гарнизону, пушек, сказывают, три сотни. Не оплошать бы, как с Очаковом, не досидеть бы до морозов. Там четыре месяца топтался, людей будто жалеючи. Жгло его это воспоминание, хотелось забыть, да не забывалось.

Сильно обнадеживался услугою благоприобретенного от Суворова портаря молдавского Марка Гаюса. Ловок же, бестия: все языки превзошел — турецкий и молдавский, болгарский и греческий, свой человек во вражьем стане. Княжество Молдавское ему дом родной, и, как можно понять, турки его за своего почитают, ибо он по-ихнему как природный турок изъясняется.

Сказал, что воспитывался среди турок с малых ногтей, в духовной школе — медресе, и весь их закон мусульманский превзошел. Экая находка!

Бескровной сдаче Аккермана он таки поспешествовал — уговорил сераскера. Может, и с Бендерами повезет…

Мысль эта согрела князя. Да и ногти были изрядно измусолены. Он тяжело поднялся, запахнул халат и, шаркая пантофлями, пошел к киоту. Торопливо клал поклоны перед образами, губы складывали невнятицу, то была не молитва, а просьба:

— Помоги, Господи, рабу твоему, и ты, Николае Угодниче, и ты, пречистая Матерь, в замышлениях моих. И да не прольется ноне кровь христолюбивого воинства.

Свет лампад дробился в стеклах. И казалось, святые лики согласно подмигивают ему. Благостность мало-помалу входила в душу, горечь воспоминаний и размышлений оседала на дно.

Он позвонил. Попов был тут как тут.

— Кого там давеча нанесло?

— Портарь молдавский желает доложиться.

— Вот-вот, в самый раз, — непритворно обрадовался светлейший. — Видение мне было, будто он коменданта крепости уговорить может.

— По моему понятию, он с нехристями на дружеской ноге, — подтвердил Попов.

— Впусти, стало быть.

И к вошедшему:

— Ладно, не кланяйся, ступай ближе. Что это у тебя?

— Прошение, ваша светлость.

— О чем просишь?

— Как чин мой портарский себя изжил в нынешних обстоятельствах и на службе вашей светлости, то прошу его снять и выдать мне по всей форме патент на чин майорский.

— Хорошо, я прикажу, — нетерпеливо махнул рукой князь. — А ты мне лучше вот что скажи: сераскера видел ли?

— Горд он нестерпимо — трехбунчужный ведь. Это по российской мерке полный генерал. Да еще и хаджи.

— Это что за фрукт такой?

— Святой человек. Совершил хадж — паломничество в Мекку, ко гробу пророка Мухаммеда, лобызал священный камень Каабу. Посему весьма почитаем меж единоверцев. Да и имя у него протяженное: Измаил-Кейсерли-Заран-оглу Ахмед-паша трехбунчужный. Столь длинное имя есть свидетельство знатности. Меня не принял. Знакомый турок заверил, что торг с ним бесполезен. Еще, чего доброго, прикажет голову снести. С повеления вашего сочиню ультиматум по-турецки…

— Да, да, непременно. С Поповым вместе. А сколь за стенами народу?

— Шестнадцать тысяч при трехстах пушках гарнизонных да еще тысяч тридцать разного сброду — из Аккермана, Хаджибея, Каушан.

— Худо. А с припасом как, сведал ли?

— Всего запасено в достатке. Осаду выдержат.

— Ах, топи их в нужнике! Ступай-ка сочини ультиматум.

— Сначала по-французски, да вам представить?

— Давай по-французски. Совсем мы все офранцузились, будто у нас и своего языка нету, — сердито буркнул Потемкин. — Черт знает, что такое! И государыня пример подает. Попов пусть зайдет.

Попов не замедлил.

— Кто еще просится? Так и быть — приму.

— Как есть, в халате? — усомнился Попов.

— А что там за вельможа такой, что халат мой ему не по нутру?

— Курьер от государыни, и с ним младший братец нового баловня — Зубов Валериан.

— Хм… Каков он?

— Мальчишечка.

— Все едино — соглядатая прислали, — сердито проговорил князь. — Ужо матушка наша под его дудку заплясала, под Платошкину. Пора бы ей угомониться: годы не для утех, а для мудрования.

— Душа не приемлет старости.

— Душа, брат, у всех одинакова: молода до последнего вздоха. И у меня вон душа не уминается, а вместе с нею и тело. Господь к грехам снисходит. Государыня наша на десять лет меня старее, шесть десяточков ей даве стукнуло. А все неймется. Я не в осуждение, нет, сам в свои полсотни многогрешен. Да ведь всему предел должен быть.

— Ах, ваша светлость, до пределу ли такому, как вы, мужу богатырскому, коли сладкая бабеночка поманит!

— Многогрешен еси, — ухмыльнулся Потемкин и погрозил ему пальцем. — Никак не перебешусь. У нашего брата мужика это долго. Ну да ладно: впусти по первости курьера, а за ним — Зубчика.

С курьером — коротко: с поклоном вручил пакет «В собственные руки», взамен получил почти такой же, и тоже «В собственные руки Ее Императорскому Величеству…», и тотчас удалился.

Взошел Валериан Зубов, несколько напыженный, раскрыл было рот для представления, но Потемкин прервал его коротким: «Знаю», сломал печати и вытянул собственноручное послание государыни и письмецо ее нового фаворита. Не глядя на его братца, ткнул пальцем в кресло, буркнув: «Сиди, покуда честь буду». И углубился в бумаги.

Екатерина просила оказать «поболе участия сему славному мальчику», причислив его в адъютанты и снисходя к его возрасту. «Вы тем покажете услугу мне лично», — прибавляла она. Затем шли уверения в неизменном расположении, ожидание побед над врагами рода человеческого. Одна фраза его насторожила: «Господин Платон Зубов весьма успешно помогает мне в государственном правлении, особливо по иностранной части, оказывая при том немалую способность к оному…» Пробежал глазом послание фаворита, содержавшее пустопорожние уверения в совершенном почтении.

«Неужто проиграл я партию, — невесело подумал князь, — и этот ничтожный пащенок, кобелек этот со младыми яйцами, стал в глазах великой старухи государственным мужем?! Совсем потеряла разум матушка-государыня», — стал было ожесточаться он.

Но тотчас охолодил себя: предстоит трудная борьба за нее, за то, чтобы привести ее в чувство. Не должно ей забывать, что она прежде всего царица, императрица, а ноне в последнюю очередь баба. Да и баба ли? Старуха, великая старуха.

Поднял голову, вперил зрячий глаз в юного Зубова, просверлив его насквозь. Валерьян вскочил, закрасневшись под этим взглядом, но тотчас постарался придать своему лицу независимое выражение.