Шествие императрицы, или Ворота в Византию

На поле выехала золоченая карета на высоких колесах, стекла ее были опущены. Его величество король Людовик XVI и королева Мария-Антуанетта катили вдоль строя. Королева делала ручкой, король выставил ладонь. Их величества принимали парад, не выходя из кареты.

— Боятся, што ль? — буркнул Бобринский. — Экое непотребство!

Симолин погрозил ему пальцем:

— Нехорошо критиковать поведение их величеств, даже скверно-с. У них свои виды-с.

— При вас могу, — отвечал Бобринский. — Полагаю, вы не донесете. Да если и донесете, кой прок от сего будет?!

Он был смел на язык, как видно, понимая свою неуязвимость. Посол смолчал. Он не любил никаких конфликтов, а ежели они возникали, старался тотчас погасить их. Иван Матвеевич был справный исполнительный чиновник, никогда не выходивший из высшей воли. Он действовал строго на основании инструкций своего патрона графа Безбородко, не осмеливаясь на отсебятину. Да и как можно, думал он, в сношениях государей сметь свои суждения иметь.

Он был ревностный служака на дипломатическом поприще, а посему устраивал Петербург и пребывал безвыездно на своем месте вот уже который год. В пакете, который привез Комаровский, содержались очередные инструкции Безбородко и его послание новому министру иностранных дел графу Монморену. Были там письма нынешнего посла короля графа Сегюра своему патрону и дяде — военному министру.

Отношения между российским и французским дворами были давно натянуты. Версаль покровительствовал туркам и исподволь старался умалить Россию. Торговый договор, только что подписанный обеими сторонами, мог лишь незначительно сгладить противоречия. Однако Симолин не мог пожаловаться на недостаток внимания к нему и вообще к русским аристократам, пребывающим в Париже. В ту пору там находились княгиня Наталья Петровна Голицына со всем семейством, камергер ее величества Василий Никитич Зиновьев, известный мистик и масон Родион Александрович Кошелев с супругой и другие лица, о коих уже упомянуто. Все они были с радостью принимаемы в свете и при дворе. Более того. Северная Семирамида, с царственной щедростью покровительствовавшая Вольтеру и Дидро, ведшая регулярную переписку с бароном Гриммом, с аббатом Галиани, вошла в необыкновенную моду. И это несмотря на ставшие достоянием общества ее антифранцузские высказывания.

Обо всем этом Иван Матвеевич докладывал по начальству в своих немногословных донесениях. В них были только факты и ничего более, он почитал неуместным разбавлять их своими комментариями.

Сейчас ему поручалось в осторожных выражениях прощупать возможность дальнейшего сближения с Версальским кабинетом в интересах обеих держав. Александр Андреевич Безбородко доверительно сообщал ему, что государыня переменилась в своем отношении к Франции, что он приписывал влиянию посла Сегюра, и жалует благосклонным вниманием королевскую чету. Турки-де — ненадежные союзники и торговые партнеры, кроме всего прочего, такая близость врагов креста и Христа с христианнейшей монархией сама по себе противоестественна. Обо всем этом он должен говорить при своем свидании с графом Монмореном, равно и с его величеством королем. Важно ослабить связь Франции с турками, елико возможно, и он, Симолин, призван добиваться этого. В письме Александр Андреевич глухо говорил о возможности войны и о том, что Францию надо предостеречь от активного вмешательства в нее.

Война! О ней давно поговаривали здесь, в Париже. Ясное дело с кем — с турками. Известен здесь был и Греческий проект князя Потемкина, весьма поддерживаемый императрицей. В общих чертах, разумеется, в слухах, ибо никаких официальных подтверждений ему быть не могло. Но слухи были достаточно пугающими. Россия и Австрия раздуются до чудовищных размеров и станут угрозой для всей Европы…

Франция не могла этого допустить. Не из неприязни к российскому двору, а из политических видов, исключительно из них. Иван Матвеевич понимал это. Но что он мог? Всего лишь чиновник, исполнитель высоких и высочайших предначертаний, только и исключительно исполнитель.

Признаться, он с величайшей неохотой испрашивал аудиенции, будь то у министров его величества короля, будь то у самого Людовика. То был для него нож острый. Он вообще предпочитал отсиживаться у себя дома, выталкивая вперед для исполнения дипломатических обязанностей чиновников посольства. Лишь в самых крайних случаях напяливал он мундир и с горестною миной отправлялся в Версаль.

Так было и на этот раз: письмо Безбородко обязывало. Кроме того, ему предстояло вручить презенты, доставленные восемнадцатилетним курьером Евграфом Комаровским, по назначению.

Прежде он обстоятельно расспросил юношу о том, нет ли перемен в придворной иерархии, кто как, кто с кем, кто кого и кто кому. Комаровский был словоохотлив и отвечал подробно, сколь был посвящен.

Фаворитом ее величества оставался по-прежнему его крестный отец Александр Матвеевич Мамонов. Но как он ни добивался встречи с ним, сетовал юноша, он так и не отозвался на просьбу крестника. Князь Потемкин все так же в великой силе, и государыня советуется с ним прежде других по всякому делу. Безбородко — второй человек в ее свите, да, да. Он вызывает всеобщее восхищение и удивление своею памятью и своими познаниями по политической части.

— А как они с князем? — осторожно спросил Симолин. — Ладят ли?

Тут пришел черед Комаровскому осторожничать. Ладят ли? Похоже, светлейший относится к его патрону без какой-либо ревности, он его ценит, хотя государыня порою со смешком говорит, что Александр Андреевич-де на все способен, но ленив. Его любимое занятие — сон.

— Живут дружно, — наконец ответствовал он.

— Ну и слава Богу. — Казалось, Симолин только этого и дожидался. — Стало быть, нету среди персон никаких трений?

— Кажись, нет, ваше высокопревосходительство.

— Ну и хорошо, ну и ладно. Теперь я со спокойным сердцем могу испрашивать аудиенции у персон здешних, — со вздохом молвил он.

И, облачившись в мундир, отправился прежде всего к министру графу Монморену, прижимая к груди коробочку с драгоценным перстнем, который, похоже, стоил не менее тысячи золотых луидоров.

Граф принял его без проволочек. Рассыпаясь в благодарностях, он принял перстень и послание, подвинул Симолину кресло, просил садиться и чувствовать себя свободно, пока он прочтет письмо любезного и высокочтимого министра Безбородко. Впрочем, фамилия графа давалась ему с трудом, она плохо укладывалась в ложе французского языка.

Прочитав, он отложил бумагу и, почесавши переносицу, спросил Симолина о здоровье его лично, государыни его, князя Потемкина, который, по слухам, подвержен некоему загадочному заболеванию, нечто вроде английского сплина.

— По-русски это называется хандра, — заметил Иван Матвеевич. — Упадок духа.

— Ха-ха-ха, как смешно! — почему-то обрадовался Монморен. — Хандра! — со свистом вырвалось у него изо рта. — Что ж, пожелаем князю избавиться от этой самой хандры, ибо такому выдающемуся государственному мужу такая хандра совершенно ни к чему. Что же касается сближения наших держав, то оно возможно и даже необходимо. Однако при одном условии: если ваша, без сомнения, великая монархиня откажется от своих воинственных планов, от притязаний на раздел Турецкой империи. Ведь такие притязания есть не что иное, как желание перекроить мир. Его величество, мой повелитель, которому в свое время были доложены планы вашей государыни и князя Потемкина, отнесся к ним резко отрицательно. И доселе не изменил своего мнения, хоть и смягчил его. Вот в таком смысле я и отпишу вашему патрону и моему милостивому коллеге. Да, именно коллеге. Полагаю, я смогу отправить мой ответ и мою благодарность с вашим курьером? Как скоро он возвратится?

— Должен вас огорчить, граф. Он пробудет здесь еще довольно долго.

— Ну что ж, дело, как я понимаю, не спешное, можно и подождать.

— Я хотел бы испросить аудиенцию у его величества короля, — вялыми губами исторг Симолин. — Мне поручено передать…

— О, его величество охотно примет вас, — подхватил Монморен. — Но можете мне поверить: я достаточно хорошо знаю его взгляд на политику европейских держав — изложил ее в беседе с вами, личная встреча ровно ничего не изменит. Я доложу королю о вашем желании, — торопливо прибавил он, — и сообщу вам.