Шествие императрицы, или Ворота в Византию

Солнце садилось в тучу, и это предвещало непогоду. Последний раз на западе блеснула лимонная полоса и погасла. Наступил тот сумеречный час, когда открывается душа и начинают приглушенно звучать ее самые чувствительные струны.

Екатерина и Потемкин остались вдвоем. Разговор был важен и чужд посторонних ушей. Оба были откровенны, как некогда, как всегда, когда оставались вдвоем, с глазу на глаз.

— Ты напрасно затеял столь поздний отъезд. Я буду тревожиться, — начала Екатерина.

— Э, матушка, мне не впервой колесить по ночам. Езжены не токмо торные, но и не торные дороги, прямиком по целине. И ништо, цел остался.

— Бог с тобой…

— И Николай Угодник, — подхватил князь. — Он меня не оставит своим призрением.

— Надеюсь. Полагаю вот что: все наличные полки надобно двинуть без промедления к Херсону и Севастополю.

— Беспременно. Скороспешно строю казармы и склады к тем, что там есть. Бельмо на глазу — единственном — Очаков. С него стремлюся начать…

— Нет, Гриша, прошу тебя: дождись турка. Первый не начинай — неполитично. Да он и не удержится — я тебя уверяю. А нам бы, как ты знаешь, хорошо воздержаться как можно долее.

— Знаю, как не знать. Дак ведь не все в нашей воле.

— Размахался ты, взял слишком широко…

— Верно, матушка, натура такова, не мог с нею совладать. Людей бы мне, людей! Звал — не дозвался. Рук недостает, ох как недостает!

— Людей взять неоткуда. Жди, когда колонисты притекут. А и притекут, пользы от них не скоро дождемся. Рекрут надо поболе, набор слабо идет.

— Ты вот дворян жалуешь, а они своих людишек норовят от набора укрыть, — сказал жестко, словно не государыне императрице, а супруге своей.

— С губернаторов спрос будет. С губернских предводителей дворянства, — не замечая этой жесткости, спокойно отвечала Екатерина.

— На строение флота худое дерево губернаторы твои сплавляют, — продолжал в том же тоне Потемкин.

— Разгон им учиню. Непременно.

— Кораблей поболе надо. Втрое-вчетверо против турка. Флот неодолимой армадой войдет в Босфор и осадит Константинополь.

— Дай-то Бог. — И Екатерина трижды перекрестилась. — На строение флота щедрою рукой отпущено будет.

— Пушек корабельных на уральских заводах мало льют. Повели усилить.

— Вестимо. И ты поручи генерал-фельдцейхмейстеру за сим наблюдение иметь. Ты ведь у нас президент военной коллегии, — язвительно напомнила она.

— Что мы все о делах! — неожиданно произнес Потемкин помягчевшим тоном. — Иной раз все это мне в тягость — и президентство мое, и правление… Вернуться бы на… — он остановился, подсчитывая, — на тринадцать лет назад. — И продолжал мечтательно: — То были мои самые счастливые, блаженные годы. Господи, один ты знаешь, как я был счастлив!

Ему было тогда тридцать пять лет. Он был в самой вершинной мужской поре. Екатерина была на десять лет его старше, но все еще неистощима как женщина. Но он принуждал ее к капитуляции: был намного сильней в своей страсти — сильней до жестокости. В конце концов она принуждена была сдаться. Она продолжала любить его, но разделять с ним ложе было свыше ее сил.

А в его памяти она осталась единственной, в полном смысле слова Великой. Сердце его было навсегда занято ею. Женщины приходили и уходили — совсем юные и уже опытные, дивно прекрасные и непримечательные, — каждая из них оставляла слабый след, который вскоре стирался следующей. Его мужское естество не убывало, оно требовало все новых и новых жертв. Но Екатерина пребывала вечно — и в сердце, и, главное, в душе.

В комнате сгустился мрак. Князь предавался воспоминаниям. Екатерина не прерывала его. В эти мгновения корона императрицы словно бы спала с ее головы, она была просто женщиной, женщиной с неугасшей любовью, хотя и потускневшей с годами.

И сейчас, когда князь вспоминал два года их ни с чем не сравнимой близости, их жаркой чувственности, их пылкой любви, она не останавливала его. Потому что в ней слишком многое всколыхнулось, она снова становилась женщиной.

Но в конце концов разум взял верх над чувством, над воспоминаниями: он, разум, с некоторых пор главенствовал. И она сказала — в голосе прорвалась хрипотца, знак все еще не остывшего волнения:

— Князь Григорий Александрович, довольно сидеть в темноте, она кружит тебе голову. Я прикажу зажечь свечи.

Она дернула сонетку, через несколько секунд дверь приоткрылась и дежурный камердинер Зотов спросил:

— Что прикажете, ваше величество?

— Сделай милость, внеси шандал.

— Не гневайся, матушка, — торопливо проговорил Потемкин, — ради Бога прости: забылся. Сердце возговорило. Его не уймешь.

— Не гневаюсь, сердце не камень. Пора тебе ехать, друг мой. Господь с тобою, будь благополучен. Я тебя не оставлю.

и она протянула князю обе руки. Он бухнулся на колена и впился в них губами.

— Полно тебе, Григорий Александрович, полно, ну будет, будет…

— Жизнь свою положу за тебя, матушка-государыня, — умиленно бормотал Потемкин, не отпуская ее руки, — до последней капли крови, до последнего вздоха…

— Встань, князь светлейший, будет тебе в ногах валяться. Езжай. Буду ждать от тебя доношений. Береги себя, ты мне во всякое время надобен.

Потемкин встал и в три шага очутился возле двери. Отстранив камердинера, несшего зажженный канделябр, он вышел. У крыльца его уже ждал экипаж, запряженный восьмеркой, адъютанты и казачий эскорт.

— Боур, пошли разъезд вперед разведывать дорогу, — сказал он адъютанту, — я попробую вздремнуть, не слишком бы трясло только.

— Ах, ваша светлость, не зима ведь, трясти будет.

— Укачает, — отвечал Потемкин, — на рессорах-то. Жаль, отпустил из Полтавы Суворова Александра Васильича, теперь он мне позарез надобен.

— В Херсоне его найдем, там он обосновался, — убежденно отозвался адъютант.

— Ну да ладно. Гони!

По счастью, из-за редких облаков выкатилась полная луна. В ее холодном свете все казалось призрачным. И неширокий наезженный проселок светился влажной колеей после недавнего дождя. Светлейший спал, причмокивая губами, ровно дитя.

От Харькова до Херсона путь не ближний: верст эдак шестьсот. Дороги петляли точно так, как петляли реки. Останавливались в Екатеринославе, распесочили подрядчиков, пополнили возок со снедью, безотлучно следовавший за князем: вяленой стерлядью, огурчиками солеными да хрусткой квашеной капустой, до которой Потемкин был великий охотник.

На седьмой день не слишком торопкой езды прибыли в Херсон. Первым делом Потемкин пожелал обозреть адмиралтейство и верфи. На стапелях высились остовы двух кораблей. Земля была устлана щепою, и князь с наслаждением вдохнул в себя запах распятого дерева, возбуждающе смолистый.