Шествовать. Прихватить рог…

В конструкции юноша Петр, колесящий, поджидает Эрну — в дому у патрона и представляет чужестранцу, и, если все пожелают проехать в музеум тотчас же, доставит искусстволюбов — прямо к рамам. А в реальном лукавец Петр уже сменил транспорты автомобиль на лифт и обратно, повысил гостя в интерьер и встречает Эрну — на струящихся вдоль парадного парадах лета, и устремлен к близкому выходу из полотна. Дева-серна, нежная в белых бриджах и майке с лямкой в одно плечо и с бабочкой, наколовшей другое, уличает его в неточностях, но слышит — подростковый текст о машине, унаследованной Петром на паях с именем одной нестановой реки: роскошь вдруг подкисла — а кто честный пилот доверит предавшему его мотору драгоценного гостя, тем более — деву, чья жизнь приотворилась чуть на четверть — и вся толпится впереди?! Но Петр пожертвует собой, протащив карету на себе — до ближайшего автосервиса, и, конечно, никто не проверит, действительно ли авто вновь стало рекой, и не вычертит ее русло, ни ловкое время, обеляющее ремонт и отсутствие Петра там, где он подразумеваем, и не проверит свою неразборчивость в приводах, мостах и иных подвесках: стыдно оскорбить юношу подозрением, пусть повесть дрожит и гримасничает.

— Значит, классика? — скептически спрашивает нежная дева. — Здесь, сейчас — и именно твоя бричка?

Странное совпадение — уже не первое в начатом Эрной дне, впрочем, кто подсчитывает?

— Сила постановки — в ансамбле! — восклицает Петр. — Что нам потеря одного с кушать подано?

Ему не обязательно возмущаться, хватит пожать плечами, подсвистеть хорошую музыкальную тему или посмотреть в небо, поймать глазом — салажек в желтом пухе: птенцы облаков, подсмотреть на косогоре лазури, как разрывается блестящая самолетная корда, и ощутить себя свободным… ведь коллизия запущена — и, приложившись губами к сладкой бабочке на плече девы, молодой с той же радостью отбывает вдаль.

Но многая честь предпринятой Эрной жизни давно протиснулась и представилась, например — грандиозный цветок Любовь… возможна плоская раффлезия с марочным ароматом, дохнувшая к Эрне лепесток — в трех станциях ее утра. Влачась к поручителю в жаровне трамвайной, однажды Эрна окунула выжженный покорностью взгляд в окно, не так прозрачное, чтоб рассматривать — высший замысел, точнее, штрихованное улицами — раскатистыми и волосными, привздернутыми и гнутыми ходоком — к своим целям, и в пеших вдруг показался Эрне — бессмертный, молодой голеадор, горделив и размашист — размахнется за голь великолепия, чтоб выиграть и ту сторону, кто до сих пор поклонялся Эрной Единственной, по крайней мере — разделял обращенный к нему восторг ее сердца. Но показался не с Эрной, как должно предположить, а — с незнакомкой, не менее увлекательной, и говорил к ней слова, снесенные от Эрны: то ли разная плотность достоверного — трамвайного и уличного, то ли диафония, а течение августа, слишком кипящее, заносило руку великолепного — на плечи незнакомки, хотя возможны — случайность, и разминка суставов, и жест художественный, равняющий руки — в любви к ближним… Но гадкий вопрос прохватывал Эрну: если двое вместе — уже на утренней магистрали, не сошлись ли — еще на вечерней? Как нежные пальцы Эрны сошлись на долгошеем трамвайном поручне и на ожоге? Однако участие молодого голеадора в этой ветви событий не планировалось, и потому трамвайная Эрна разумно прикрыла веки, позволяя мгновенью довершиться, чтобы следующее было чисто и не сквернилось предвзятостью, а заодно, положась на крутизну рельсов, сместилась к новому окну — и, глядя в дважды свободное это, могла вернуть себе легкое дыхание. То был — не отвесный побег блаженных, но злонравная гримаса окна! Во всяком случае, прохожий, опрометчиво принятый Эрной — за бессмертного, обрел лицо — малярную тоску и незначительность до звона в стеклах, чем можно отзвониться и по его подруге. Сообщество же трамвайных голосов преподавало Эрне на примерах — не факт, что судьба напичкана невзорвавшимися кубышками, но душа подозревающая, душа-зайчиха — презренна и отправится нищенствовать! Правейший в голосах доносил: признаюсь без ложной скромности, моя работа приближается к совершенству! Левый голос, насморочный или еще левее, повествовал: я, наконец, научился гордиться собой!.. А козловатый на гражданской позиции задней площадки задушевно вспоминал: я всегда был поэтом-нонконформистом… Правда, в трех шагах от прощенных невзрачных внезапно сорвал внимание Эрны — еще один кавалер-ходок, и был — несравненно ближе к поджегшему ее сердце. Так подобен, что пальцы девы все туже сходились на длинношеем стебле трамвая, этот — истинно он! И не на партизанских тропах, а на распахнутом проспекте! Распахнут — в окне, в коем Эрна искала спасения, но встретила — еще нечестивее! Запахавшее в шаг к кавалеру — не только уличную красотку, форма одежд — тропическая, но даже… о сундук мертвеца! О клади! Бессмертный, горделив и размашист, голосовал на откосе, чтоб добряки-автомобили перешвырнули его и багаж — к порту воздухоплавающих, к нездешнему счастью, и лица попутных уже не коротили местные радиусы, но ширили международные орбиты!

Кто-то в развязных трамвайных, протискиваясь сквозь Эрну, вытер апогей видимого, и дева не успела подробно рассмотреть поэтов отъезда, нонконформистов счастья. Но, возвратив зрелище, опять вздохнула безоблачно: слава Создавшему, был убедителен и приблизился к совершенству, но и на сей раз — вскользь! Ну, разумеется, там не бывает промахов, и снова ошиблась смотрящая. Но если воспитанная улицей улица чует песьей головой — тайные страхи, и еще не остановлена и предприимчива, отвертеться ли от ее затей столь нежным, как Эрна? Которая в ту же минуту в самом деле увидела — голеадора, нельзя ошибаться трижды, хотя кто считает? Но низколетающая, неаккуратно летящая меж головами то ли черно-белая птица, то ли кусок вчерашней газеты — мета крепкой реалистичности. Настоящий бессмертный размашисто провождал улицу — в беседах с посланницей внемлющих оком, и ртом, и прочим отверстым, возможно, имевшим — декоративный характер: и брюшко, и колено — бронза, во всяком случае — об руку с Восхищением, и железный гладиолус трамвая в руке Эрны почти допревращался в копье. Здесь, при хорошей игре, на первой же остановке — бросают угарный поезд и его подкопченные стоп-комиксы, но отшагивают проспект — назад, навстречу планиде, расплывшейся — на две мины, и вглядываются в каждую — по наущению братства или от имени непринужденности! Но нежная дева задушена чужой волей: властитель мелкий и лукавый — над нами и вокруг — частотнее пограничного столба и, очень похоже, плотояден… Эрна опутана — вырванными у нее обетами, безжалостными посулами и ожиданиями, а также собственными проклятиями — их деморализующее развитие не остановить… Словом, Эрна помещена в цикл, где не выбрасываются из нанятых огненной дугой и громом вагонов, чтобы сличать оконные открытки и взаправдашнюю ярмарку улиц. Эрна превращена, удача надеется — временно, в куклу-имбецила, напяленную фартуками и юбками на раскаленный чайник и вытягивающую на зубах — улыбку победы. Конечно, есть походные телефоны — и в сумочке Эрны, и в складках противника, и можно немедленно протрубить, но уплетешь — что-нибудь восторг по книге книг, наконец вынесенной голеадору — из библиотечных подземелий, и чмоканье, с которым сейчас полистывают мечту и не смеют расколоть праздноречием — священную тишь читален! Наблюдать же — немыслимо асинхронное звуку. Приправленное беззвучным смехом — и удвоенным! Самонадеянно помещенным — в непрозрачное! И Эрна, так и не вытащив телефон, вплетала голос — в идеалы трамвайных: а я предпочитаю — чистые книги, по которым еще не прошлось полчище читателей, жадных прихожан, не вытоптали строки и не набили своих карандашных птиц, и не забрызгали семечками, наваристыми толкованиями и кляксами щец, куда не проникли пастыри, чтоб подбивать прихожан в колонки — под верхней крышкой, без конца прицарапывая новые головы, и никто не встал между мной — и творцом, между нашим снесением — напрямую!

Итак, пылкие розы земные, хранящие меж лепестками — благоуханные романы до гроба, а для бедных — скетчи и анекдоты, теперь курились для Эрны — смрадами и отливали небритой крапивой.

Предполагается эпизод, где приезжий воскресает из раздольных маршей по тверди, хотя неважно, меж каких антраша выкроен рубиновый миг, но не на стойбище скотоводов, а на мякине кресел, выставленных принимающей стороной, и разлистывает страницы, заранее вынесенные ему той же стороной — из подземелий замысла, и, возможно, сдувает присыпавшие страницу перины прежних чтецов или прах писавших, сушит чью-то слезу, а нежная Эрна собирает чай… Да, что естественнее, чем забрести в чужой холодильник, данный тебе насильственным путем, осмотреться и проанализировать чавкающий, сосущий евророзетку, надкусить хрустящее то и углеводное это, или мистифицирующее это и знатное то, перекусить, как соперницу… как все сладости любви, ее стреляющие маслом пампушки в пустышках повидла, слепить выводы о вкусах хозяев (переметных портмонетах, шевролетах, пежотах) — и сляпать ехидно постный гостевой бутерброд, и наблюдать — как работает.

Однако в реальном доверенное лицо подсолено дробью иллюзий, а не мимикой сопереживания. Прекрасная дева дозирует общение голодающих с прекрасным. Точнее, почти не болеет о приезжем и носит по принимающей стороне — не предусмотренную поручителем бурю. Cito: возобновить композицию фигур — от вчера и перевыполнить в завтра, стройную, где не приважены — ложные боги, и чудный голеадор — герой битвы за Эрну, а не за улицу, раздувающую его, как муар, — тут и там, и везде, где ей не хватает массы. Или отозвать ранний круг, тоже успешный, где бессмертный еще не намекнул свое превосходство над рядами и не упорствует во зле существования. Вариант компромиссный: воскресает и расцветает — пока на него смотрит Эрна, в паузах — мятые буераки. Дева медлит с подвижничеством — с подачей угощений, и зреют сухая голодовка и самоедство, а медиатором в кланах вещей опознан — не хладнотелый папа-атлет в белом и храм его кухня, но прибор телефон, возможно, все поправит связь с этого ларчика — форма академическая, держит фундаментальный лексикон и рабочее слияние звучащего — с настоящим, ибо привязан вдали от окон, низко летающих в иллюстрациях, никаких контрагалсов, из познавательного лишь гость с перекрестка дорог — сквозь волынку кухонных, коридорных, кабинетных разворотов, от рамы к раме уменьшаясь, сокращаясь, выветриваясь. В приближении первом — старожил, серебристый лозняк, наст, подсочки глаз каплют голубизну. Во втором, гостином, — чужестранец, у ноги посох, разбередил неустойчивость, захлебывающиеся шоссе и эстакады, расторопные тракты, кислоту троп и тропов, что-то раздражающее, поплывшее, неузнанные запахи… В третьем створе, нагулявшем даль и сливающемся, отставлен — бок о бок с бессмертным, и в тесноте и в сравнении — поэма уныния. Дева-серна не околдована и готовит телефонный разговор, а когда на что-то ложится серебряный блик, вяло перебирает, чем затеплить безмолвие, и наготове — трамвайные голоса: мы ведем большую внутреннюю работу… всегда принимаем эффективные меры… расправляемся безжалостно и мгновенно… Silentium, гул пламени и соловьиный щелк и сип — беспрерывное бушевание чайника, ветерок страниц, раскрывшихся — одному, и в одних руках — уменьшены и неполны. Недостаток аудиозаписи, отмечает Эрна, из хищных птиц, чей орган скуки — желудок, дефицит его уханья, воплей, перестука когтей.

Второе постоянно влекущее Эрну устройство — часы, медаль на лацкане лорда-шкафа, тщательно ретушировано — затерта сечка минут, носогубные складки стрел сняты, чувство вращения не улавливается. Та же стойкость — и у нее на запястье, и Эрна подозревает, что оба счетчика забыли взбодрить — почему не случиться и этому казусу? А если совпали в показаниях, так налицо нечаянная рифма: склероз и девичья рассеянность. Бедная дева кружит по дому стрелой и ищет хронографы, ходики, репетиры и скелетоны, клепсидры или куранты, чтобы отогреть поступь событий двойной плетью, и сама готова пропеть кукушку, но птица-временщик строчит — по-крупному…

Кто-то из новых подруг — зависть к вольным, досада, клаустрофобия — предлагают дорастить скудный круг до аттракциона и обнаружить на принимающей стороне — что-нибудь потаенное. Не трубочку долларов, но состоятельную семейную проблему, знаки порочности, ползущего в поколениях проклятия, наконец, уточнить культурную низость патрона. И, зайдя в медвежий угол сатрапии, дева Эрна для старта лениво отгибает какой-то покров и тянет случайный ящик… в коем — железный и деревянный молоты, иззубрены побиванием мяса, и вспыхнувшие лучами ножи и окантованные багрянцем салфетки — тоже длинно ждут свою трапезу и парируют нечистую совесть Эрны.

Но на носу — очередное дурное совпадение. Входную дверь начиняют тумаками, и нежная дева Эрна танцует и летит — обнять Свободу, а это прибывает соседка, застенная тетя тяжелых лет — и тоже не сердобольничать, а час — принять муки, скорбь и слабость, та и эта покалывают, постреливают, ворошат шлаки, в общем — отталкивающе, особенно — отсутствие прямого провода, на котором дежурит «скорая помощь». Эрна сразу же провожает страдалицу к какому-то кругу цифр… честно пытаясь не спутать телефонный и часовой — все спаяны ее собственными планами и стали одно, хотя кто сказал, что Время не сможет прислать за болящей экипаж? — и доброго пути, доброго периметра… Но к любезному пожеланию предусмотрели скушать изящное драже, «Гедеон Рихтер», а то «Мольтекс», и отрывать Их Скорейшество от толп несчастных, возможно, безнадежных — ради ее пустяка?! Просто дуся чуть-чуть пососедствует — рядом с молодостью, при которой ей не так страшно… и, чтобы не мешать э-э… простите, а ваше имя? Только в этом помещении, до сих пор вас не знавшем, или — в родной среде? — здесь изучают наколотую на плечо Эрны бабочку. Ей показалось или с девой кто-то еще? Позвольте заодно и его статус… Чтобы не мешать, страстотерпица оределится в комнате старшей дочки, с которой дружна во-от с такого ее бессмысленного лепета, конечно, если не возражают нежданные пришельцы. Значит, на площади старшей бессмысленно лепечущей, ни в окрестности Эрна уже не ставит в увлекательной игре «Шмон с пристрастием» и ничего феноменального не выпустит.

Если дева-серна отклонилась от вмененного ей сопереживания голодным, то тревога о здоровье обитающих за стеной еще короче, и не потому, что молодость проморгала увлечение зрелости — сотрясением состава, давлением, прессованием, а просто пожаловавшая не отвечает воспитанному в Эрне вкусу: в щеках пресыщенна, платье — сбор-гигант козочек, или божьих коровок, или чьих-то других, на каждой особи — зрачки, зрачки, так что скорбь наверняка присмотрела, отследила в стеклянных образах и в скривленных бетоном звуках, как в квартиру, что под крылом ее доброты, ввалились — старый волокита и рулевой юноша, которого сменяет дева еще возмутительнее, и не умиротворилась, решила попасти содомитов. Приходила к мухе бабушка-пчела… К тому же скученность недомогающих — и чужестранец и коровница из застенка — как разом остолбеневшие часы. Хотя что есть — совпадение? Каждый из названных и упущенных скромно подбирает факты по росту, насыщает собой — семье на радость, но кто-то приваживает стороннее — в личные происшествия, препоны, турусы, так стоит ли спрашивать, кто — дерзновеннее? Ну и так далее…

Далее — большой писк, то есть бунт! Коронка обиженных и угнетенных: погром. Случайно выпавший на отсутствие угнетателей. Ничто не препятствует включить в истребительных и пастушку, пусть невинна и душой — собиратель.

Просеивая лотерею намерений и наслоений, можно выделить встречу трех пришлецов — в хорошем чужом доме, оставленном хозяином на неясный срок. Представляют разные школы и открытые в мир аппертуры — солнечные, песочные, равные по обтекаемости или неравенству. Связь в слетевшихся — никакая, пунктуально говоря — едва прозрели друг друга. И кто знает, все ли симпатизируют справедливости или слаженности действий? Как ядовито отсутствие домовладельцев: ворвутся в любую минуту, чтоб застичь на жарком, или учтиво потянут, пока пришлецы не избудут томительный балаган отношений?