Шествовать. Прихватить рог…

— Хотите прослышать — ваши звоны и письма стоят свеч? — спрашивает он.

— И сопровождать на регулярные фотобьеннале и в Дом кино, и строить следующие походы… Ведь вся моя неприязнь к вам — единственно та, что вы подвесили меня на тарзанку… — говорю я. — Трепет, который всегда со мной: вас уже нет — или вы еще есть, и как бы не оконфузиться… От житейских неудобств — до дьявольской изворотливости, чтоб остаться с вашим исчезновением — при своих. Если нужно что-то сделать, чтоб вы остались, я готова.

Он смеется.

— С кем-то встретиться и просить обо мне? Изящно стряхнуться на колени? Оспорить — вписанное специальным каллиграфическим почерком, для паспортов и дипломов, в коих ничто не исправляют, лучше — подравнять саму жизнь.

— Вообще-то я не очень люблю просить, да еще у вельможных незнакомцев, где жди неизвестно что. Но если так необходимо…

— Ерунда, из нашей тесноты тоже есть выходы. Скажем, вообразите, что для вас меня уже нет. Или… — он морщится. — Иногда время показывает свою лучшую, чемпионскую скорость, летит рассекающим все президентским кортежем, и лучший его союзник — ветер! А то стоит, как пасодобль, который никто не танцует… как фриз весны, там сажают неспешные деревья в белых и розовых подвязках, и вместо побед в турнирах выбирают участие, а на часах — не стрелы, но вечное перемирие! И выведены на люди — так, полнить общий надзор. Мы с вами можем встречаться под этими часами.

Рядом колышется столп пряных и сдобных благоуханий, кто-то в румяной, незамерзающей будочке выхватывает из огня хорошенькие пирожки — названием «Стрескай меня и даже не думай, станешь выше или шире», но, конечно, вы имеете право прошмыгнуть мимо счастья и улетучиться… и возгоняют горячие поволоки несбывшейся трапезы, и пехтура запнулась, качнулась — на сторону блаженно жующих. Но сейчас, я знаю точно, приспеет тетя в шубке из белого каракуля, мелко подстриженного — в выбранный рис, в рисовую укладку. Сей сытой некогда подсунули черствое или вложили в начинку яд, не вполне ударный. И теперь не устоит, но бросит проклятия сладостям улиц и исторгнет надменный хохот — падким на жирное глупцам, ибо прислана исключительно для поддержки жанра — неуместное слово…

— Вы не находите, что наше знакомство нигде не отразилось и не повлекло никаких перемен в написаниях? — говорю я. — Некоторый золотисто-фиолетовый колорит. Оттенки.

Он спрашивает:

— А что, если вас обманули и я вовсе не собираюсь уезжать?

— Но мне сказали наверняка.

— Не сомневаюсь, эти приятельствующие с вами Наверняка ведают все. Да ведь и я говорю вам наверняка. Рискните предпочесть, кому из нас верить. Возможно, вас обманули сразу обе стороны, дабы вы, наконец, прочувствовали виртуозную прелесть обмана… Или сна? — он рассеянно смотрит на часы. — Но мой сон меня сторонится, едва я приближусь к лунному озеру Совершенства, к совершенной луне, уже настойчиво снится крик петуха и раздувают день… Кажется, я уже помянул это надувательство, говоря, что захочу быть свидетелем?

Ремарка: входит Святая Пастушка с вопросом или с книгой.

— Учтется ли, что мои соседи гуляли по книжному магазину и покупали убедительный фолиант? — спрашивает Пастушка. — И получили! Его меню… то есть его оглавление крайне злокозненно — и ни шорохом не выдает реального помещения глав, но запутывает чтущих и швыряет — то в одну, то в другую сторону, и куда бы вы ни попали, всюду получите не то, что запрошено! Взгляните, часть первую обещает страница двадцать один. А между тем на указанной очковой — кустится введение… должна заметить, это карликовая растительность. Тогда как чаемое золото партии позванивает — с тридцать второй страницы! Я хочу углубиться в главу под названием «Рим», который, как уверяет чертов перечень, пальцем в небо, разбит на странице минус семьсот пятьдесят три… отсутствующей по естественным причинам. Но я распахиваю середину — хоть что-то! — и натыкаюсь на постное подражание, захлопнувшее меня в рыхлое захолустье! — здесь Пастушка почти ликует. — Черные потоки строк, ничего кроме… Нет, я не обозналась! И никак не могу попасть в самое интересное место! По крайней мере, туда, куда хочется.

— Экономим кэш и переходим читать — в библиотеки! — возглашает Эрна.

— Важно ли, что вчера я посетила библиотеку и просила литературно-художественный журнал? — спрашивает Святая Пастушка. — И получила — увоженный, но очень качественно отреставрирован. Двадцать шестая аккуратно склеена — с триста пятой, а дальше врывается сто двадцать четвертая! За коей непрошенной я все же надеялась увидеть — такую же сто двадцать пятую страницу, а меня радушно встречала — скучняга восьмидесятая, и так продолжалось — до… В общем, никто и ничто не утруждает — порядок вещей.

— Мало ли, что бывало вчера? — отмахивается нежная дева. — Сегодня вся эта чушь не существует. Да и сегодняшняя уже свечерела… Экономим время на переходах и отдаемся — чтению в трамвае или в автобусе. Доим только чужое — и уже не сокрушаемся о попранной собственности.

— А финал вообще отсутствует! — выкрикивает Пастушка. — Вы не находите, что книга без финала — как одичалый дом без стола? Как блудный странник без пристанища!

— Одна и та же история, — вздыхает Эрна. — Ваш попутчик, пассажир, странник, ненадолго впустивший вас в свой временный том, вдруг захлопывает страницы, и дальнейшее — ноль…

забывчивость повторяющейся реки

Милейшая старая дама, передают мне, готова встретиться и прояснить для меня частности той ординарной и неотвязной, то есть вневременной коллизии: предательство или внезапная смена ориентиров, преображение, метаморфоза… в своем варианте можно выбрать любую тему, например, представить дело — исчезновением фигуранта, все равно в прежней прелести он больше не существует. Хотя, если кто-то не просматривает определенного лица, значит ли — что столь же слепы другие? Если я упустила след, пока пережевывала образ дитя, развлекая себя чувственными рядами, и с тех пор не встречала исчезнувшего (далее — Невидимого) ни в вереницах полустершихся комнат, уже вошедших одна в другую, как вымытые посуды, ни в книгах камней: хамелеонствующие александриты воздуха, опалы воды, ни даже в снах, так определенное лицо видела старая дама. И пусть она не в силах — по сложению не причин, но зазоров и казусов — сомкнуть сюжет с настоящим, зато — растянуть еще лет на двадцать… Правда, этот ход уже сквозил в одном моем сочинении, а все сочинения суть одно — скудная строка в руку щедрости: старой, как вымысел, дамы с оказией или с непрозрачным пакетом. Но уже — не к замеченному лишь автором персонажу (отраженная коллизия), а непосредственно ко мне, и не с морщинистой вещью, но — с магически плотной массой речи. Между делом затмив получателя — беспрецедентной свободой в его обстоятельствах. Вообще-то повторное обращение не входило в мои планы. Но законы драматургии — что скрадывает победительность драматургии — взыскуют завершенности: жертвоприношения слонов, то есть превратившихся — потерпевшим. Побудка, или воскрешение, прощение — что чванливее глупости не простить? — опаловая крошка, опальные объятия… Точнее — отозвание времени, оскверненного — врозь, половинчатостью или чьей-то светобоязнью, с проживанием заново — в традиции диалога. И если старая энтузиастка приветливо откроет, как кто-то, невидимый мне, был виден — всем, и весьма отчетливо, или — как видимый всеми был не замечен мной…

Ибо меня шокирует бесповоротность — поражение цели прямым попаданием и все, что нельзя корректировать, неустанно совершенствуя и преображая… кстати о преображении. Неосмотрительный лейтмотив: но что-то произошло — и… Здесь — уплотнение, невозможность — репродуцировать… Но в препозиции кое-кто намеривал себе волнующие поступки, а в постпозиции сделал непреднамеренное, и налицо вдруг — колошение трещин в доме судьбы вплоть до полного их размежевания, интервенция немотивированных тел и несистемных элементов… А я уже вдыхала любительскую сладость иной жизни! Дымки дичков или дички дымков в ее подвешенных садах… до слезы обратимы! Ведь распорядись имярек — как предполагал, как предписывало ему что-нибудь: правдолюбие — или оптимизм, мои надежды, парк транспортных средств… Но преломление, разводящее нас, меня и крылатую славу полуслучившегося, все более многоколенно и многолико. Разливая нас временами… пред чьей водой не предположить ли, что замысел приведен в исполнение, но — в другом материале… нецелевое использование средств… в другом масштабе или на невидимом фронте. Предшествовал — и пластично развоплотился, прошел… На межу человеков и птиц, смешавшись с богами… на линию заглядения — ясных шаровых красок и равновеликих полушарий лиц, на дикорастущую черту асимметрии… Но редкие аборигены из того золотящегося распадка событий лишь показывают фатальное вкрапление и нечистоты формулировок. Что, черт возьми, произошло и почему в моем варианте сего свирепствующего сюжета нельзя — ни ремарки…

Но разумеется. Не к запрету ли на правку собственных текстов — я пронесла через сорок оловянных и травяных царств и спасла от пересмотра мою художническую интуицию: никаких затемненных от подозрений, прельщающих мест, где бы он — по инерции, по ассоциации… словом, превзойдя мои пределы, многократно остался. Пока не сообщение о доброхотке, все это время буднично наблюдавшей — Невидимого…

Впрочем, невзирая на оглашенную непреложность и прочерк в планах, я еще собираюсь просить о Невидимом… Рассыпанные до перепада в яблоки облака — или переходящие знамена осени… Улицу Розы, в чьем передержанном и излишне плотном сердце хранятся наши встречи — и на заставках дверей и окон этюдно представлены все, кто мной обожаем. Но сквозь эти жизнеутверждения и невзвешенные пассажи негоциантских особняков все навязчивей проступают дамское ателье, и новый конфекцион, и магазинчик с охотницким снаряжением… что за проводимость! Святой же двор столь необъятен, что, подавив его неритмичное присутствие — в рожденных из бедра дерева козлобратах по колено в опилках, и в голубином оперенье поленниц, и в призраках роз, — процветают позднейшие наваждения: проникнутая английским абрисом крепость и два консульства под крестами и звездами, и выставлены сверкать «мерседесы» или «тойоты»… Тиранить просьбами город полночи, которым я приближаюсь к какой-нибудь определенности, наблюдая из вязких па движения, как летят напиться лилового сидра луны — острова астр, как сошедшиеся с мраком обнаруживают себя — и негасимый страх — пылающими щитами окон… как атланты-деревья, превозмогая молниеносность штрихов, сливают свои громокипящие души — в горловину звездного большака… как пересыпается складчатое одиночество снега… И в случайном повторе тьмы возможен дом, перехваченный радиоголосами и чужими музами, ergo — мой…

Он получил анонс обо мне — с вечерней почтой. Надеюсь, он не смутился собственной щедростью и помнил, что дарованная им жизнь — преходящее. Рассрочка между случившимся (мной) — и описанием, включающим укрупнение, говорит в его пользу — он ждал. Чтоб устроить в моей жизни великолепный, сферический сквозняк — означить место, где недавно был.

Похоже, в последний раз мы виделись в День дарения велосипеда — на трехлетие моего участия в мире, хотя между миром и засеянной в сердцевине, в геенне века войной наши несколько бессердечных предстояний прибиты — почти к самой войне… к сорокадавним провинциям, под призор огня. Возможно, мы встречались и несколько ближе — в День дарения ложки на все времена… Псевдоострый коллаж в стиле пятидесятых: прессшпан, ультрамарин, сталь. На плоском от солнца сегменте улицы он вручил мне узкую голубую картонку с нержавеющими сокровищами: нож, трезубец и десертная ложка. Каковые приобрел для меня — между шагом, не подольщаясь к спесивой двери горы. Но в отличие от дара — опять остался невидим. Лишь жест — длань, похищающая с высот. По широте и небрежности хватившая в воспоминание — сразу два или пять перекрестков, где свершалось: на углу проспекта Парадов и улицы Борца Карла, там стоял полный сладкой музыкой театр и ловил проходящих… в позднейшем — непринужденно перелетевший, вобрав в себя уловленных… и на Неисходимой улице — накануне или на месте побега Розы. На углу реального мира — и более стойкого. Возможно, второй пучок инструмента — и остальные — вручались согласно прецеденту, но все совершенствуясь — смещаясь к более символичным ландшафтам, к помещению лезвия в златые колосья, на поздних перекрестках — секира и меч. Но несомненно — благословляющее нас скрещение улиц.