Шевалье д'Арманталь

«Отцы-сенаторы, очевидно, вы собираетесь голосованием определить те почести, которые должны, по вашему мнению, доставить мне наибольшую радость?»

«Наши намерения, - ответил председатель, - заключаются в том, чтобы сделать вас самым счастливым человеком на земле!»

«Что ж, - продолжал Дуилий, - тогда разрешите попросить у вас той награды, о которой я больше всего мечтаю».

«Говорите, говорите!» - хором закричали сенаторы.

«И вы обещаете исполнить мою просьбу?» - с робкой надеждой в голосе спросил консул.

«Клянусь Юпитером, мы выполним вашу просьбу!» - воскликнул председатель от имени всех собравшихся.

«Если вы считаете, что у меня есть заслуги перед родиной, то в награду за мою вторую победу избавьте меня от этого проклятого флейтиста, которым вы наградили меня в честь первой победы».

Сенаторы нашли просьбу консула странной, но ведь они заранее обещали ее выполнить. А в те времена еще не было принято отказываться от своего слова. Флейтист за ревностное выполнение своих обязанностей получил пожизненную пенсию, равную половине его жалованья, а консул Дуилий, освободившись наконец от преследований музыканта, тайно пробрался в дверь маленького домика на виа Субура, которую закрыла перед ним его первая победа и вновь открыла вторая.

–  Какое же отношение имеет рассказанная вами история к моему страху за вашу жизнь?
– спросила принцесса Пфальцская.

–  Вы еще спрашиваете, матушка!
– смеясь, воскликнул герцог.
– Помилуйте, если один флейтист доставил консулу Дуилию столько неприятностей, то, судите сами, что меня ожидает, если ко мне будет приставлена рота гвардейцев.

–  Ах, Филипп, Филипп!
– промолвила принцесса, смеясь и вздыхая одновременно.
– Вы всегда так легкомысленно относитесь к серьезным вещам.

–  Вовсе нет, матушка, - ответил регент.
– И я сейчас вам докажу это тем, что выслушаю вас и серьезно отвечу на те вопросы, которые привели вас ко мне, ибо, как я полагаю, вы пожаловали не только для того, чтобы побранить меня за мои ночные похождения.

–  Да, вы правы, - сказала принцесса, - я действительно пришла к вам по другому делу. Я пришла, чтобы поговорить с вами о мадемуазель де Шартр.

–  Ну ясно, о вашей любимице, матушка, потому что, сколько бы вы этого не отрицали, Луиза - ваша любимица. Уж не потому ли, что она терпеть не может своих дядюшек, которых и вы ненавидите?

–  Нет, дело вовсе не в этом, хотя, признаюсь, мне приятно, что Луиза разделяет мое отношение к этим бастардам. Просто Луиза, если не считать красоты, которой ее наградила природа и которой я никогда не обладала, как две капли походит на меня, какой я была в юности. У нее совершенно мальчишеские вкусы: она любит возиться с собаками, скакать на лошадях, обращается с порохом, как артиллерист, и изготовляет ракеты, как пиротехник. Так вот, догадайтесь, что с ней произошло!

–  Она хочет поступить в гвардейский полк?

–  Ничуть не бывало. Она хочет постричься в монахини!

–  Луиза? В монахини? Нет, матушка, этого решительно не может быть. Вероятно, это какая-нибудь шутка ее взбалмошных сестер.

–  Нет, сударь!
– возразила принцесса Пфальцская.
– И во всей этой истории, клянусь вам, нет ничего забавного.

–  Но почему вдруг, черт возьми, на нее нашло религиозное рвение?
– спросил регент, начиная верить в серьезность слов своей матери, ибо в то время самые невероятные вещи были самыми обычными.

–  Почему это на нее нашло?
– переспросила принцесса.
– На этот вопрос может ответить только сам Бог или черт. Позавчера она весь день провела со своей сестрой, занимаясь верховой ездой и стрельбой из пистолета. Никогда еще я не видела ее такой веселой. А вечером ее мать, герцогиня Орлеанская, пригласила меня в свой кабинет. Там оказалась мадемуазель де Шартр. Она стояла на коленях перед матерью и, вся в слезах, молила отпустить ее на покаяние в Шельское аббатство. Когда я вошла, ее мать обернулась и сказала: «А каково ваше мнение об этом?» Я ответила: «Я считаю, что место покаяния не имеет никакого значения: каяться можно везде с одинаковым успехом, и все зависит только от расположения духа и готовности к покаянию». Услышав мой ответ, мадемуазель де Шартр возобновила свои мольбы и просила отпустить ее с такой настойчивостью, что я сказала ее матери: «Смотрите, дочь моя, вам решать». Герцогиня ответила: «Я не в силах запретить этому бедному ребенку отправиться на покаяние».

– «Ну что ж, пусть едет, - сказала я.
– Да будет воля Божья, чтобы путешествие это совершилось с целью покаяния». И тут мадемуазель де Шартр сказала, обращаясь ко мне: «Клянусь вам, сударыня, что я еду в Шельское аббатство только с мыслью о Боге и что мною не движут никакие иные побуждения». Затем она поцеловала нас обеих, а вчера в семь часов утра уехала.

–  Да ведь я все это знаю. Я сам должен был проводить ее в аббатство, - сказал регент.
– Разве с тех пор произошло что-нибудь новое?

–  Произошло то, - ответила принцесса, - что Луиза отослала вчера вечером свою карету во дворец и прислала с кучером письмо, адресованное вам, матери и мне. В этом письме она заявляет, что обрела в монастыре душевный мир и покой, какого ей не найти в светской жизни, и поэтому решила постричься в монахини.

–  А как приняла это известие ее мать?
– спросил регент, протягивая руку за письмом.

–  Ее мать? По-моему, она этим весьма довольна. Она ведь любит монастыри и считает, что стать монахиней - великое счастье для ее дочери. Я же думаю, что если нет призвания, то не может быть и счастья.

Регент снова и снова перечитывал письмо, словно надеясь уловить в его простых фразах тайную причину желания мадемуазель де Шартр остаться в Шельском аббатстве. С минуту он думал так же сосредоточенно, как если бы речь шла о судьбах империи, а затем сказал:

–  За этим скрывается сердечная рана. Вы не знаете, матушка, не влюблена ли в кого-нибудь Луиза?

Принцесса Пфальцская рассказала регенту о том, что произошло в Опере, и повторила фразу, вырвавшуюся у мадемуазель де Шартр, когда она, охваченная восторгом, слушала пение красавца-тенора.

–  Черт возьми!
– воскликнул регент, - И что же после этого вы с герцогиней Орлеанской порешили на вашем семейном совете?

–  Мы отказали Кошеро от места, а Луизе запретили посещать Оперу. Иначе мы поступить не могли.

–  Что ж, теперь все ясно, и нечего больше ломать себе голову. Требуется только одно - как можно скорей излечить ее от этой фантазии.

–  Что же вы намерены для этого предпринять, сын мой?

–  Я сам сегодня же отправлюсь в Шельское аббатство и поговорю с Луизой. Если это всего лишь каприз, то со временем он пройдет. В течение года она будет послушницей. Я сделаю вид, что принимаю ее решение всерьез, а когда придет час пострижения, она сама обратится к нам с просьбой помочь ей выйти из затруднительного положения. Но если ее решение серьезно, то найти выход будет нелегко.

–  Только не забывайте, сын мой, - сказала принцесса Пфальцская, поднимаясь, - что бедняга Кошеро здесь, очевидно, совсем ни при чем и что он, должно быть, даже и не подозревает о страсти, которую внушил Луизе.