Шеврикука, или Любовь к привидению

Сидели тихо. В помощники-регистраторы Увещевателю был назначен сухонький субъект всеравнокакого возраста, в очочках волостного писаря, в голубенькой толстовке, с ходиками без кукушки, свисающими с плетеного пояса. А на ногах его в проеме стола Шеврикука углядел бурки. «Вот бы увидел их Пэрст, – подумал Шеврикука, – вот бы порадовался!» Увещеваний ожидали домовые разных свойств, все больше схожие с Шеврикукой во взглядах на красоту тела, практические манеры и стиль жизни, но сидели среди них и карлики, и уроды, и стручки, и шуты гороховые в телогреях из козьих шкур. А судя по ерзанью и скрипам стульев, присутствовали здесь и существа невидимые. От особенно нервно скрипевшего невидимого несло моршанской махоркой. Вызванные были из ближних и дальних московских местностей, знакомых среди них Шеврикука не обнаружил. «Хоть не один», – стал успокаивать себя Шеврикука. Вроде бы в очереди его прегрешения, проказы и ошибки сползли с него, раздробились в мелочь и разделились между всеми ожидавшими сурового слова. Узнать, кто и каков нынче Увещеватель и какой оборот принимают с ним беседы, не было возможности. После увещеваний домовые, надо полагать, кто с легким умственным испугом, кто с помрачнением основ, а кто и вовсе пинком в распыл убирались из кабинета серьезной особы, минуя приемный покой. В строгонравственном городе Берлине, слышал Шеврикука, есть почитаемая народом пивная «Последняя инстанция». Четыре столетия благоухает она ячменным напитком прямо за красным зданием городского суда. Тех, кого оправдывали в красном здании, и тех, кого приговаривали к казни, вели в «Последнюю инстанцию». Предоставляли по две кружки пива. Но это в Берлине. В Китай-городе и полстакана кваса в иссохшую глотку не плеснут. Впрочем, и от пива и от кваса отказался бы теперь Шеврикука, лишь были бы оставлены ему возможности утолять жажду по месту службы в Останкине.

Вот уже трех набедокуривших или имевших склонность бедокурить помощник-регистратор в порядке очереди направил к Увещевателю. Хотя, подумал Шеврикука, необязательно набедокуривших. Увещеваниям подвергались и домовые, впавшие в задумчивость, и ослабшие натурою по причине чувственных неудач, и обольстившиеся колдовством, и полуграмотно толкующие гадательные книги, и босяки-эпикурейцы, опустившиеся до поедания моренных химией насекомых. Всех не упомнишь. Иных распекали кротко, чуть ли не ласково, они были на счету, от них ожидали расцвета дарований, однако текли десятилетия, менялись уклады, а расцвет не наступал. Но Шеврикуку на счету не держали. Он-то был из тех, кто способен набедокурить. Или хуже того…

А коридором мимо очереди с Шеврикукой прохаживались или сновали домовые, к каким не было сегодня проявлено внимание Увещевателей. Их привели в Обиталище Чинов дела, надо полагать, первостепенные. Одни из них не спешили, возможно, в коридорах и укатывали свои сложности, другие же вертелись волчками или же неслись с разлетом рукавов, будто сейчас же должны были ввинтиться в решение проблем и комиссий. Шеврикука им позавидовал. Но зависть его была мимолетная. Зависть ожидавшего Увещевания. Некоторые пролетевшие или продефилировавшие домовые были Шеврикуке знакомы, и в обычные дни он им не завидовал. Они служили в знатных или сановных домах, а потому и сами считали (и сознавали) себя знатными и сановными. Другие служили в домах суетных и богатых, как те же упомянутые «Савой» и «Детский мир», и многие полагали, что тамошние домовые процветающие и состоятельные. Шеврикука уверял себя и всех, что знатность и состояние его не занимают. Коли бы хотел, он несомненно бы пробился во всякие министерские, торговые, коммерческие здания или в те, где жителей развлекают, поят, кормят осетриной по-монастырски и укладывают в приятную койку под шелковые одеяла. А он не хотел. Его и звали в знатно-сановные, состоятельные места – в прошлом, увы, в прошлом! – а он отказывался (не всегда, случались нарушения житейской доктрины, и не раз, но о них промолчим, о них разговор особый). Он желал быть сам по себе, то есть суть свою сословную проявлять при домашних очагах, а дело иметь с людьми, с жильцами, пусть теперь и квартиросъемщиками. В знатных и богатых зданиях люди не жили, а лишь добывали средства и возможности для сносного человеческого существования. Часто и за счет других. Часто и топча этих других. Либо же подличали, угодничали и раздували мыльную пену. Там были сановники и прихвостни. Там были управители и всякая шваль на побегушках. Короли и блохи. Души с плетьми и в наручниках и колодках… Строг бывал в своих мысленных построениях Шеврикука! Домовых же в те здания набивали с перебором, доверяли им разные мелкие чепуховины, кто из них приглядывал за лифтами, кто за туалетами, кто инспектировал скомканную бумагу в деловых корзинах, они, правда, считались ответственными работниками, но были попросту челядью. Тоже швалью на побегушках. Часто и с унизительными поручениями. Никогда бы Шеврикука не оказался в положении морильщика мух при кабинете члена коллегии, но и состоять генералом морильщиков или же опекунов розеток и штепселей было неугодно его натуре. (При нынешних, отмечу, житейских постановлениях Шеврикуки, при нынешних!)

Дав понять, что все его мускулы удручены неподвижным сидением, Шеврикука потянулся, чуть ли не крякнул, встал и на глазах у очереди посреди приемного покоя стал производить отжимания. При счете «десять» он подпрыгнул и выпрямился, дальнейшую его гимнастику могли признать и наглостью. Помощник-регистратор и теперь глядел на него как на наглеца и негодяя, но, похоже, не знал, какие ему применить меры усмирения. «Сейчас сяду, – успокоил его Шеврикука. – А то все затекло». Но к месту своему он направился кругосветным путем, пройдя мимо стола помощника в бурках. Мимолетным взглядом он рассмотрел на целлулоидной таблице регистратора итоговые отметины уже прошедших увещеваний. Таблица была расчерчена на клеточки, и в них словно бы играли в «морской бой» или в «нолики и крестики». Среди ноликов сегодня имелись два фиолетовых креста. «Стало быть, и третьего не миновать», – подумал Шеврикука.

– Шеврикука! – окликнули его из коридора.

Шеврикука взглянул на помощника-регистратора, тот не произнес ни слова, должно быть, окликавший Шеврикуку был достоин почтительного отношения.

Окликал Шеврикуку полнощекий господин, радикально остриженный, будто был арестант или персонаж жизнеописаний Светония. О Светонии Шеврикука вспомнил и потому, что господин был в сандалиях на босу ногу, с плеч же его спадала пурпурная тога с малиновым окаемом.

«Какой-то римский день, – озадачился Шеврикука. – То Колизей с гладиаторами прибыл в голову, теперь тога и сандалии. К чему бы это?»

Когда было дозволено домовым свободное, в телесном виде, посещение людей, бдящие чины именно из здешнего их Обиталища предлагали тут же ввести единообразные одеяния, дабы они напоминали о соблюдении всеми обязанностей сословия, а надзирающие службы отчетливее могли бы углядывать действия, огорчающие параграфы, и нравственные несовершенства. Но ветры свобод не напрасно веяли. Вольности нельзя было уже укоротить и упихать в униформу. Конечно, рекомендовали одеваться без вызова, без претензий и чудачеств. Но кому в Москве могло бы прийти в голову посчитать чудачеством пурпурную тогу и сандалии из дорогой кожи?

«Это же Концебалов! – сообразил Шеврикука. – Он же Брожило!» Он подошел к Концебалову. Поздоровались. Концебалов-Брожило был и впрямь весомый сановник, много мелких и расторопных дрожало при его окриках, один из этих мелких наверняка был облагодетельствован должностью сандальничего и в полночь отскребал Концебалову пятки.

– Удивительно! Иду и вижу, Шеврикука прогуливается! – Концебалов будто бы не мог поверить в подарок судьбы.

– Да… – глубокомысленно протянул Шеврикука. – Прогуливаемся…

– Дела привели сюда?

– Да… И дела…

– А я ведь на днях вспоминал о вас, – сказал Концебалов. – Вы мне нужны. Пройдемте-ка отсюда чуть подалее.

Шеврикука обернулся: не подоспела ли его очередь? И тут же усмехнулся: о чем беспокоиться! Позовут. Добудут. В очереди казусы не случаются.

– Вот, – отозвался Концебалов. – Здесь в камнях щелей нет. Проверено. Вы, Шеврикука, мне нужны. Если бы я сейчас на вас не наткнулся, я бы вас разыскал.

– И чем же я могу быть вам полезен?

– Совершить одно… Или, скажем, исполнить одно поручение. Деликатное. И рискованное. Конечно, есть и другие способные. Но я вспомнил о вас.

– Мы с вами годы не виделись, – сказал Шеврикука. – Помнится, тогу и сандалии вы не носили.

– В доме, где я теперь, – разъяснил Концебалов, – всегда с вниманием и уважением относились к римскому праву.

Гордость отзвенела в словах Концебалова. Дом этот Шеврикука, естественно, знал. Стоял он в версте от Обиталища Чинов. А то и ближе. По причине государственного предназначения там должны были бы заглядывать в римское право. Но всегда ли заглядывали с вниманием и уважением?

– С домом дело никак не связано, – быстро заговорил Концебалов. – Оно мое, и ничье более. И я могу просить вас лишь о любезности. Вы проворный и проникающий… Я помню.

– За годы наших невстреч я изменился, – сказал Шеврикука.

– Не слишком, – возразил Концебалов. – Я наводил справки.

– Вы могли поверить ложным сведениям. Но дело и не в моих нынешних свойствах. Я не способен сейчас содействовать вам или кому-либо. Я занят. В занятиях моих наросли осложнения. И это не ракушки на днищах кораблей. Ко всему прочему, возможно, и в Белом городе, и здесь, в Великом Посаде, известно, что происходит за Крестовской заставой, у нас в Останкине. Вот-вот гром грянет.

– Нам известно! – махнул рукой Концебалов. – Уж кто-кто, а мы-то знаем!

«Вы-то знаете! – согласился Шеврикука. – Но вас-то в Останкине нет!»

– К тому же, когда гремит гром, – сказал Концебалов, – не всегда проливается дождь. И уж тем более что-то сжигает молния. Не всегда… И здесь не дремлют. Вас ведь тоже небось вызвали сегодня в говорильню об Отродьях?

– Не совсем, – замялся Шеврикука. Добавил: – И еще над Останкином завис Пузырь.

– Знаю! И про Пузырь знают! За ним наблюдают. Пусть себе висит и висит! – Обнаженная рука Концебалова была по-приятельски возложена на плечо Шеврикуки. – Все это, уважаемый коллега, – и Отродья, и Пузырь, и всякие занятия – никак не могут помешать вам быть милосердным. Это дело моих душевных тонкостей, хрупко-интимное. Хотя отчасти и авантюрное. И вы не беспокойтесь. Без вознаграждения не останетесь. Или без вывода. Помните, при императрице Екатерине Великой гонорар именовали выводом.