Шхуна «Мальва»

— Мелкий воришка, — брезгливо сказала мать и ударила его по щеке. — Мелкий, грязный воришка!

И снова ударила.

Он стоял перед ней, слезы текли у него по щекам, но он молчал. И не двигался с места.

— Какая гадость, — проговорил отчим. — Такой маленький и уже... Вот из таких и вырастают настоящие негодяи...

Не взглянув ни на мать, ни на отчима, Саша выбежал из комнаты. Забился в уголок сада и просидел там несколько часов. Потом, уже ночью, тайком пробрался в свою комнатушку, лег, не раздеваясь, на кровать и до рассвета не сомкнул глаз.

Утром, за чаем, мать сказала:

— Папа настоял, чтобы я простила тебя. Поблагодари его за это.

Саша не ответил ни слова.

Шли годы, а он так и не смог забыть обиды. Рос молчаливым, угрюмым мальчишкой. Никому, кроме Юры, об обиде никогда не рассказывал, и хотя со временем боль перестала быть такой острой, Саша уже не изменился.

Отчим и мать Саши были врачами. Когда началась война, они пристроили сына к родственнице, а сами ушли на фронт. Оставшись один, Саша как-то сразу повзрослел, стал еще серьезнее. И хотя юноше шел всего семнадцатый год, ему часто казалось: детство осталось так далеко позади, что теперь его и не разглядишь.

Домик, где поселился у родственницы Саша, находился неподалеку от кладбища. Почти каждую ночь оттуда слышались автоматные очереди, а иногда и предсмертные крики. Саша долго не мог уснуть, бегал по комнате взад-вперед, закрывал ладонями уши, но выстрелы доносились так же громко, будто стреляли совсем рядом. А утром кто-нибудь говорил, озираясь по сторонам:

— Еще семерых расстреляли, гады...

Как-то Юра Араки пришел к своему другу, вызвал его во двор. Они сели на скамью. Юра ломал на кусочки засохшую веточку яблони. Саша молча смотрел на его худые смуглые руки.

— Как будем жить, Юрка? — наконец спросил он. — Комсомольцы мы с тобой или кто? Имеем ли право сидеть сложа руки?

— «Что-то надо делать, а что — не знаю, — вскинул Юра черные, влажные глаза. — Все замкнулись...

— В норы попрятались, как мы с тобой. А некоторые с немцами заигрывают...

— Ты об отце?

Юре нелегко было слушать такое, но что он мог сказать? С тех пор, как отец открыл кофейню, Юра чувствовал: живут они на вулкане, который все время шумно дышит и тревожно вздрагивает. В любую минуту дня и ночи огонь может вырваться наружу и тогда — конец. Часто Юра ловил на себе тревожный взгляд отца: «Ты понимаешь: нельзя иначе, — говорил он. — Никто не должен уходить от своего долга».

Отец никогда не просил Юру быть осторожным и ни словом не обмолвился о том, что иногда происходит в кофейне: он видел, что сын во всем разбирается. Но когда однажды Юра заикнулся было о помощи, отец твердо сказал:

— Нет. — Помолчал минуту, подумал и повторил: — Нет.

— Но ведь никто не должен уходить от своего долга, — напомнил Юра.

— Твой черед придет, — сказал отец.

Больше они об этом не говорили. Юра замечал, как многие посетители кофейни — старые рыбаки, портовые грузчики в замусоленных, излатанных робах, даже базарные торговки смотрят на отца с презрением, почти с ненавистью. Все чаще и чаще можно убыло слышать глухое, оскорбительное: «Немецкий прихвостень. Холуй. Люди дохнут с голоду, а он наживается...».

Отец молчал, будто ничего не слышал, но Юра знал: опять он будет стонать во сне, опять будет хвататься за сердце. И Юра тоже молчал. Он понимал: никто посторонний не должен знать, что кофейня — это и штаб, и явочная квартира, где встречаются люди, делающие большое и важное дело. Не мог он сказать об этом даже своему лучшему другу Саше Аджарову: это была не его тайна.

— Сын за отца не отвечает, — серьезно сказал Саша, — но мы то... Время идет, а мы сидим, мечтаем, когда прогонят немцев. Разве наше время не пришло?

— Наше время пришло, — ответил Юра.

Он быстро подошел к полузасохшей сливе, соскоблил с нее несколько комочков клея и, вернувшись, сказал:

— Идем. Начнем вот с этого.

Юра снял фуражку и из-за подкладки вытащил квадратный листок бумаги. Черными чернилами на нем было написано:

«Все фашисты — гады!»

Первую свою листовку они повесили рядом с приказом коменданта города, в котором жирным шрифтом было напечатано:

«За распространение большевистских листовок устанавливается смертная казнь».

Саша уже почти приклеил листовку, когда услышал, как Юра тихонько свистнул, предупреждая об опасности: стуча каблучками, к ним подходила девушка в зеленой косынке, с лакированной сумочкой в руках.

Это была Нина Балхаш. Она училась вместе с ними в десятом классе. Держалась Нина всегда немного высокомерно, называла ребят «мальчиками», но в общем-то ее любили за общительный и веселый характер. Саша знал, что Нина перед самой оккупацией города получила извещение о гибели отца, собирался сходить навестить ее, да все откладывал. И вот теперь...

Нина подошла, взглянула на листовку, потом на Сашу.

— Видишь, кто-то работает, — сказал Саша. — Есть, оказывается, смельчаки...

Нина улыбнулась.

— Во-первых, здравствуй, — чуть насмешливо проговорила она. — Во-вторых, Юрка Араки свистит поздновато, надо пораньше. А в-третьих, Саша, ты всегда был немножко неряшливым. Вот и сейчас, смотри, руки у тебя в клее, даже на лбу застыл клей...

Саша смущенно смотрел на улыбающуюся девушку, не зная, что сказать. Но Нина сама взяла его под руку, бросила:

— Идем. И Юрка пусть идет. Возле вашей «работы» стоять не так уж безопасно...

Они пошли к Нине. Девушка усадила их на диване, принесла чай, поставила на стол, сказала:

— Хлеба у нас с мамой нет третий день, прошу извинить.

— Пожалуйста, — проговорил Юра. — Мы не голодные.

— Тогда давайте поговорим. — Нина села на диван между ними, взглянув поочередно на обоих. — Я давно хочу начать что-то делать, но одной как-то страшно. Теперь нас будет трое. Вы не против? Вы верите мне?

— Мы же тебя знаем, — просто сказал Саша.

И они начали действовать.

Их короткие, написанные твердым сашиным почерком листовки появлялись на витринах, на стенах театра и кино и большей частью рядом с немецкими приказами, в конце которых всегда стояли одни и те же слова:

«...смертная казнь!»

Гестаповцы устраивали облавы, арестовывали на улице всех подозрительных. А Юра ворчал:

— Только щекочем немцам нервы... Надо браться за дело по-настоящему.