Шикаста

— Бен, — сказал я, обращаясь через него ко всем. — Ты должен попытаться снова. Другого пути нет.

Но он исходил слезами, мольбами, приводил доводы, убеждал — я попал в эпицентр ливня слез и урагана вздохов.

Он не сдавался, и я не мог его в этом винить. Снова и снова маячил Бен в ожидании у «ворот» Шикасты, и когда подходила его очередь, он уверял себя, что уж в этот-то раз…

Но, лишь покинув Шикасту после месяцев, лет или целой жизни ожидания, лишь пройдя через Восточные ворота, он вспоминает, зачем пришел. Он собирался спасти себя при помощи ужасов и опасностей Шикасты, кристаллизоваться в стойкую субстанцию, которой ничто не страшно, но, опомнившись, осознал, что снова растратил жизнь на пустяки, провел ее в слабости, в бессилии и забвении. Снова и снова, так что не мог теперь оглядеться без ужаса, не мог заставить себя пристроиться к толпам душ, ожидающих у входов Шикасты шанса на возрождение. Нет, он уже оставил надежду. Как и все здесь, Бен обречен ждать, пока «они» заберут его отсюда. Обречен ждать меня. И потому он меня не хотел отпускать.

Я сказал то, что говорил ему ранее, что говорил всем им ранее:

— Все вы должны перейти долину и терпеливо дожидаться своей очереди. Теперь уже так долго ждать не придется, ибо Шикаста наводнена душами, они рождаются во все большем количестве. Идите, ждите и не теряйте надежды.

Шум вокруг меня поднялся неимоверный.

— Говорят, сейчас все гораздо хуже! — кричал Бен. — Все хуже и все труднее! Если у меня не получилось тогда, как я осилю теперь? Да не могу я…

— Ты должен, — сказал я и принялся прокладывать себе дорогу сквозь толпу.

Бен разразился раскатами хриплого хохота.

— Шагаешь гордо и уверенно! Всегда прав, приходишь и уходишь, когда захочешь, а нам-то каково? — Он вперил в меня обвиняющий взор.

Я прошел сквозь них и, отойдя подальше, обернулся. Толпа вопила, придавленная горем. Бен сделал шаг, отделился от общей массы. Еще шаг. Я указал ему на долину. Он собирался попытаться. Он шагал в мучительную даль долины.

Уходя, я вновь услышал их пение.

Глаз Господа Следит за мной. Освободит меня, Уплатит выкуп мой. Здесь я стою И не могу иначе. Спаси, Господь, И моему ты внемли плачу.

И далее в том же духе.

Уже истощенный печалью, самой бесполезной из эмоций, я продвигался по покрытой толстым слоем пыли равнине. Пересекая пересохшие каналы, используя в качестве дороги высохшие русла рек, я вспоминал былые травы, зеленые кусты, ручьи и реки. Кузнечики и цикады, переливы горячего света на голом камне — скоро завершится превращение этой местности в пустыню. Мысли мои обратились к тому, что встретится мне на Шикаете.

Вдали обозначилась какая-то сросшаяся с камнем фигура. Я приблизился к женщине, сидящей на низком валуне, согбенной горем, погрузившейся в него настолько, что приближения моего она не заметила, так и сидела неподвижно, пока я ее не поприветствовал. Подойдя вплотную, я узнал Рилу, в последний мой визит осаждавшую с толпою Восточные ворота.

Она подняла лицо — скорбное, окаменевшее.

— Знаю, что скажешь мне, — произнесла женщина, почти не шевеля губами.

— Бен опять пытается, — сказал я. Но, обернувшись, Бена не увидел. Лишь пыль красноватой пеленою колыхалась в воздухе над сухой, изломанной ветром травой. Не меняя выражения лица, Рила посмотрела в направлении моего взгляда. — Он там, поверь.

— Какая разница. Бесполезно. Уж я ли не пыталась.

— Собираешься сидеть здесь до скончания времен?

Ничего не сказав в ответ, она вернулась к исходной позе, замерла. Себе она казалась опустошенным тяжелым сосудом, статичным, неподвижным. Я же видел в ней опасный вихрь или водоворот, видел себя, полупрозрачного и тонкого, клонящегося к ней, затягиваемого в воронку.

— Рила, у меня работа.

— А как же. Разве ты что-то другое скажешь?

— Рила, иди отыщи Бена.

Я продолжил путь. Долго не оборачивался. Не отваживался, боялся, что втянет меня, засосет; что побегу к ней. Знал я ее, хорошо знал. Знал, какие качества заперты в ней отчаянием. Рила не глядела мне вслед. Ее взгляд устремился на пыльную равнину, на которой, как предполагалось, находился Бен.

Я оставил ее.

И сбился с пути. Память о последнем посещении не помогла. Не могла помочь, потому что слишком велики оказались изменения. Изменилось все. Я искал жилища гигантов. Видеть их не хотелось, ибо знал я, что увижу признаки прогрессирующего вырождения. Но встреча с гигантами — лучшее средство выйти на Тофика. Состояние Тофика, как пленника Врага, должно отличаться — и не могло быть иным — переизбытком самоуважения, гордости, заносчивости, глупости. Выйти на контакт с Тофиком можно было при помощи таких же качеств. Значит, гиганты. Что и следовало доказать.

В отдалении, ближе к пустынному горизонту громоздились скалы, голые, черные, похожие на грозящие кому-то в небе кулаки. Кому грозили они? Облакам? Облака облика не менее жуткого: пурпурные, неподвижные, жирные, тяжкие тучи. Недвижные скопления туч. Песчаная пыль под ними кажется живее, колышется в воздухе тучей саранчи. Мертвый мир. Моя тень тянется следом, макушкой тычется в горизонт, лягает меня пятками, зацепить стремится, с ног сбить. Колючие скальные пики от дальнего горизонта дотягиваются до меня, норовят всадить верхушки в живот, промахиваются… острые пики памяти. Одна из теней мертвее, чем другие. Она — то и приходит в движение, отделяется от остальных… Группа гигантов. Слабею, истекаю печалью, силу сердца всасывает пыльный песок.

Где? Где былое величие?

Высокими они были — что ж, рост, пожалуй, не уменьшился. Но суть и сила их исчезли. Длинные, тощие, шаткие призраки-прислонюхи, стремящиеся опереться о воздух, неуклюжие, пустоликие, сливающиеся с пыльной завесой. Приближаясь, эти нескладные явления вырастали числом и ростом. Навстречу шагали представители племени, которое я когда — то, в прошлое посещение, пытался предостеречь и поддержать. Впустую, как оказалось. При виде их не смог я удержать горестного вопля, отозвавшегося таким же, как мне сначала показалось, воплем толпы гигантов. Но нет, они всерьез считали, что испустили грозный боевой клич. Наивная публика. Что-то смехотворное сквозило в их грозных жестах. Они рванулись ко мне, чтобы размозжить меня своими костями, смешать с пылью, но выставленная мною вперед Сигнатура сдержала их. Не сразу они разглядели, распознали ее сияющий образ, туго ворочались мысли, долго рылись гиганты в памяти. Но вот они кончили недоуменно чесаться и переглядываться, вот уже окружили меня, около двух сотен пустынных призраков. Узнаю когда-то царственные лики, ныне изношенные, затертые маски.

Нелепо потоптавшись, они двинулись обратно, заключив меня в центр своей компании, повлеклись к скалам, среди которых расположился воздвигнутый ими замок, конгломерат башен грубых очертаний, почти не напоминавших о грандиозных сооружениях Первого Времени. Меня подмывало спросить: «Вы всерьез воображаете, что эта дикость чем-то похожа на то, в чем вы обитали когда-то, когда были самими собой?»

Они ввели меня в длинный зал. Стены из неотесанного камня, грубые стулья и парадные, тронные кресла. Гиганты расселись, попытавшись позами изобразить величие. Тяжкие хламиды свои они явно полагали роскошными царственными одеяниями. Тускло сверкала всяческая мишура: короны, диадемы, скипетры, державы, церемониальные мечи и иная подобная дрянь. Где они разжились этим хламом? Отважились проникнуть на Шикасту!

С трудом я сдерживал себя от проявления скорби о потере всего, что означало Первое Время. Удерживая перед собою Сигнатуру, я спросил гигантов, как им жилось с тех пор, как я покинул их. Молчание. Они ерзают, переглядываются, поворачивают физиономии ко мне, отворачиваются от меня… Замечаю, что черты их различаются с трудом, вглядываюсь. Блестящие черные лики с оттенками коричневого, проблесками желтого, кремового, бежевого… Трудно различить. Более сотни их здесь, на стульях, на тронах, но меньше, чем тогда.Вижу пустые стулья. Число пустых сидений, кажется, возрастает. Занимавшие их фигуры тают в сгущающихся сумерках. Свет исходит лишь от Сигнатуры, да и жизнь здесь теплится, кажется, лишь в ней одной. Гиганты тощи, серы, нематериальны, почти прозрачны. Кажется, смена позы сидящего ведет к его исчезновению. Неловкий поворот — и громадный коричневый муж в нелепом одеянии превращается в брошенный на спинку кресла плащ, а сверкающие глаза его, ищущие в моем лице ответа на вопросы памяти, оказываются драгоценной дрянью, ювелирными поделками, сверкающими на потасканной тиаре, косо нахлобученной на венчающий вырост спинки этого кресла. Они рассеивались и растворялись под моим взглядом.