Шимпанзе горы Ассерик

В конце концов в этом-то и заключалась цель нашей поездки, тем более что рядом с Уильямом находилась дама, которая была гораздо опытнее и лучше меня могла преподать ему урок жизни на свободе.

За ночь припухлость у Тины увеличилась, а вместе с ней возрос и интерес Уильяма. Утром самец и самка снова исчезли. Я вышла на прогулку с Пухом, но уже меньше беспокоилась о безопасности Уильяма. В лагерь мы вернулись еще до полудня. Пух спокойно играл и кормился, а мне надо было ответить на скопившиеся письма. На краю лагеря я увидела Уильяма. Он сидел, держа в руках консервную банку с молоком, а в каждой ступне по нескольку пакетов с супом. Возможно, он был сыт, а может быть, чувствовал, что провинился, — как бы то ни было, увидев меня, он подпрыгнул, виновато кашлянул и протянул мне все, за исключением одного пакета с супом и жестянки с молоком. Когда я попыталась отобрать у него и это, он выставил вперед плечо, потом встал и побежал к Тине, сидевшей на фиговом дереве. Она угрожающе замахала на меня руками. Было ясно, что при попытке силой отнять продукты Тина встанет на сторону Уильяма. Мне не хотелось рисковать и подвергаться нападению разгневанной Тины, поэтому я благоразумно удалилась.

На протяжении следующих дней я старалась не отставать от обезьян, но, судя по всему, мое присутствие мешало им. Кроме того, Тину раздражало внимание, которое оказывал мне Пух. Была и еще одна причина, почему я предпочла оставаться в лагере. Как только Уильям догадывался, что там никого нет, они с Тиной немедленно возвращались с намерением попроказничать. Однажды я едва успела спасти палатку от полного уничтожения. Несмотря на небольшие размеры, Уильям отличался феноменальной силой и благодаря своим способностям к орудийной деятельности был исключительно талантливым взломщиком. Дверца продуктового прицепа вверху и внизу закрывалась на довольно внушительные висячие замки. Однажды вечером, придя за припасами, я обнаружила, что не могу отпереть прицеп.

По-видимому, Уильям пытался открыть замки тонкой проволокой, которая сломалась и застряла в одном из них. Другой был забит деревянной трухой от веточек, которые он засунул туда.

Мне удалось вычистить и открыть забитый щепками замок. А второй, с торчащей проволокой, в конце концов сломали, и прицеп три дня был закрыт только на нижний замок. Хотя дверца была сделана из сантиметрового железа и стальной сетки толщиной в полсантиметра, а в центре ее имелась внушительная задвижка, Уильям все-таки ухитрился добраться до припасов. Вот как он этого добился: уцепившись одной рукой за крышу прицепа и повиснув на ней, он начал ступней барабанить по двери, а свободной рукой манипулировать с задвижкой, пытаясь открыть ее. В конце концов это ему удалось. Несмотря на нижний замок, сверху при открытой задвижке образовался зазор. Уильям просунул пальцы и стал тянуть дверь на себя — получилась щель, достаточно широкая, чтобы вставить туда короткую, но толстую бамбуковую палку. Умело работая ею как рычагом, Уильям еще немного отклонил дверцу прицепа и просунул внутрь свою длинную мускулистую руку. Бамбуковый рычаг так и остался торчать из двери, поведав мне о том, как был осуществлен взлом. Однако восстановить картину во всех деталях я смогла лишь спустя некоторое время, когда дверь была уже прочно закрыта на два навесных замка, а Уильям тщетно пытался повторить свой подвиг.

С самого начала осуществления своего замысла я старалась как можно меньше воздействовать на поведение шимпанзе. Но вскоре я поняла, что у меня нет выбора: если я хочу по-прежнему жить в лагере, мне нужно отучить Уильяма от похищения пищи, одежды и оборудования.

В Абуко я пользовалась статусом доминирующего существа, занимающего высшую ступень в табели о рангах. Однако после переезда сюда я поняла, что мой контроль над Уильямом ослабевает. И причина заключалась не только в том, что Уильям подрастал и обретал самостоятельность, но и в том, что его поддерживала Тина. Мне приходилось быть предельно осторожной, чтобы не рассердить ее. За два года жизни на свободе Тина почти полностью утратила доверие к людям, приобретенное ею в Абуко, поэтому испугать ее было гораздо легче, чем Уильяма или Пуха. Я была уверена, что смогу остановить ее, если она, защищая кого-нибудь из них, осмелится напасть на меня. Но тем самым я могла напугать ее и разрушить ту непрочную связь, которая установилась между нами. Больше всего на свете я боялась, что она убежит. И в то же время, если я буду все время уступать или слишком пассивно отстаивать свои позиции, мне придется встретиться лицом к лицу с разъяренной самкой шимпанзе весом в 40 килограммов. И уж тогда мне не поздоровится: она может сбить меня с ног и как следует покусать. Мне с большим трудом удавалось избежать и той, и другой возможности. Рассчитывать на помощь Уильяма не приходилось, поскольку он очень скоро понял, что в присутствии Тины может вести себя как ему вздумается.

Расскажу об одной из таких ситуаций, когда Уильям добавил к своему послужному списку очередной подвиг. Я сидела возле очага с чашечкой кофе, шимпанзе кормились на соседнем с кухней дереве. Уильям спустился вниз, а Тина осталась сидеть на ветке. Чайник попыхивал на огне, банка с растворимым кофе, сахарница и чашка с молоком стояли на краю сундучка с кухонными принадлежностями. Уильяму захотелось кофейку. Поглядывая в сторону Тины, он взялся за мою чашку, лукаво стрельнув в меня глазами. Потом, уже не отводя взгляда от моего лица, стал тянуть чашку к себе. Чтобы мой воспитанник так обходился со мной! Я крепче ухватилась за чашку и, сделав большие глаза, сказала ледяным тоном: «Вилли, не смей! Ты пожалеешь об этом, и никакая Тина тебе не поможет». Он почти сразу же отдернул руку и опустил глаза. Я почувствовала, что он разозлился. Не столько из-за кофе, сколько из-за того, что по-прежнему находится под моим влиянием.

Затем он подкрался к очагу и нагнулся, чтобы взять чайник, но при виде пара рот его искривился в презрительной гримасе. Он несколько раз дотронулся до ручки, пока не убедился, что она не слишком нагрелась. Тогда, осторожно взяв чайник и держа его подальше от себя, он подошел к сундучку. В чашку, уже наполненную на треть молоком, он положил две ложечки кофе и четыре ложечки сахарного песка и добавил туда из чайника кипящей воды, перелив немного через край. Я, не отрываясь, следила за его приготовлениями и буквально лишилась дара речи, глядя на его изысканные манеры.

Чашка была очень тонкой и чересчур горячей. Даже не пытаясь поднять ее, Уильям наклонился и начал строить над кофе невероятные гримасы. «Горячо, Уильям, — сказала я. — Будь осторожен!» Он посмотрел на меня и снова скривил рот. Несколько раз он почти касался губами горячей жидкости, но в последний момент так и не дотронувшись до чашки, отдергивал их. Ему не терпелось попробовать кофе, но он понимал, что напиток еще очень горячий. Тогда он зачерпнул кофе ложкой, поднес ее ко рту и сделал быстрый глоток. Напиток, должно быть, все еще был слишком горячим — шимпанзе непроизвольно вздрогнул и выронил ложку. Я думала, что сейчас он с досады выльет весь кофе, но этого не произошло. Он огляделся, поднял несколько небольших камушков и опустил их в чашку. Откуда шимпанзе знает, что, если бросить в кофе холодные камушки, он быстрее остынет? И если Уильям пользуется этим, то, может, он знает и многое другое? Беспокойные мысли вихрем пронеслись в моей голове. Неужели я, столь близко и долго знавшая Уильяма, так недооценивала его?

Он опустил ложечку в кофе, помешал его и снова попытался отхлебнуть из чашки, но, поднеся ее к губам, почувствовал, что жидкость еще горяча. Тогда он подошел к резервуару, в котором мы хранили воду, набрал полный рот холодной воды, вернулся к чашке и выплюнул в нее воду. Жидкость полилась через край, Уильям быстро наклонился и отхлебнул немного кофе, еще не вполне остывшего, но, по-видимому, подходящего для питья. Затем взял чашку, осторожно подошел к кустам, растущим возле кухни, сел и начал не спеша пить. Я быстро спрятала сахар и банку с растворимым кофе.

Преодолевать связанные с Уильямом проблемы мне отчасти помогал небольшой стартовый пистолет. Он был заряжен холостыми патронами и потому не мог причинить вреда Уильяму. Шимпанзе панически боялся звука выстрела и язычка пламени, которое вырывалось из дула. Я крайне редко стреляла из пистолета и обычно добивалась желаемого эффекта с помощью одного только его вида: в опасных ситуациях мне достаточно было вынуть пистолет из кармана и показать Уильяму, как тот начинал вести себя лучше. Постепенно Уильям понял, что я никогда не осмелюсь использовать мое оружие в присутствии Тины. К тому времени она привыкла к жизни в долине, наши отношения значительно улучшились, и я больше не боялась, что она уйдет, бросив нас. Почти с первых дней нашего пребывания в лагере Пух и Уильям, особенно последний, проявляли необыкновенный интерес к костру. Казалось, Уильям прекрасно понимает, какие опасности таит огонь: он ни разу по-настоящему не обжегся. Вначале, правда, он подпаливал себе пальцы и сразу же засовывал их в рот. Он никогда не дул на догоревший костер, чтобы разжечь его, но однажды так хорошо расположил тлеющие угли, что они вспыхнули сами. Уильям быстро научился наполнять чайник водой и подогревать его. Вскоре он просто пристрастился к горячей воде, и эта привычка не была особенно полезной для шимпанзе, которому предстояло адаптироваться к естественному образу жизни. Позже и у Пуха появились дурные наклонности: когда стало холоднее, он проводил утренние часы, лежа на остывающей золе, расположив ее вокруг себя в форме звездообразного «гнезда».

Прошло больше двух месяцев лагерной жизни. Тина все еще нервничала, если я, наблюдая за шимпанзе, подходила на близкое расстояние. А вот Уильям и Пух нередко сами останавливались и ждали меня, если знали, что я иду за ними. Поэтому в те периоды, когда у Тины появлялась розовая припухлость, я часто отпускала обезьян одних путешествовать по нашей долине. Однажды, вернувшись в лагерь после многочасовой отлучки, Пух решил устроиться на ночлег в старом гнезде на дереве кенно, которое нависало над моей хижиной. Уильям и Тина соорудили гнезда в овраге. Я с волнением наблюдала, как Пух добровольно улегся в гнезде без всяких уговоров и одобрительных возгласов с моей стороны. Но моя радость оказалась преждевременной. Перед сном я налила в тазик воды, чтобы ополоснуть лицо и ноги. Пух, должно быть, услышал плеск воды, вылез из гнезда и спустился вниз. Он был совсем сонный, но, увидев мыло и воду, не смог устоять против соблазна. Умывшись и вытершись моим полотенцем, он отказался вернуться в гнездо, несмотря на все мои старания, а устроился спать, как обычно, на помосте.

Оставаясь со мной один на один, Пух вновь становился несамостоятельным и начинал хныкать, если я не брала его на руки и заставляла идти пешком. Иногда во время переходов через открытые пространства я сажала его на спину, но передвигаться с шестнадцатикилограммовым шимпанзе, который висел на мне, уцепившись за шею, было довольно изнурительно. Я жалела Пуха. Боялась, что ему суждено остаться одиноким. Надо было видеть, как он радовался, когда Тина и Уильям по вечерам возвращались в лагерь, как он в возбуждении похлопывал их. Уильям обычно вел себя с ним весьма бесцеремонно и грубо, но Тина всегда отвечала на его радостные приветствия.