Шипка
Шрифт:
— Болгарин рассказал. Его дочка была влюблена в этого Шелонина.
— Елена! Чудная девушка! Ее гибель я переживал вместе с Иваном.
— Пошли, Андрей, в твою землянку, предложил Стрельцов, — ром у меня ямайский, коньяк французский — чудное питье!
— Сейчас распоряжусь кончать работу, устали люди. Ром и коньяк выпью с удовольствием, — ответил Бородин. — Встретим Новый, тысяча восемьсот семьдесят восьмой год, как и положено, за столом и с чаркой в руках. Выпьем за жизнь, которая нам еще улыбается.
VI
Шелонина Суровов отыскал не сразу:
Игнат смотрел на красивые места и пытался представить, как все тут происходило, но отпевание сбивало с толку, и он видел лишь широкие могилы, наполненные сотнями трупов: ряд на ряд, нижние — вверх лицом, верхние — вниз. Неделю назад он в этих же местах прошел свой путь в отряде генерала Скобелева, вот и та нелегкая высота, которую довелось осилить… Всего неделю назад, а как много изменилось. После Шипки и Шейново в воздухе отчетливо запахло миром, лучше которого для простого человека ничего нет.
Иван поднялся на вершину и не сразу признал старого знакомого. Ему сообщили, что его ищет подпоручик, и он уже готов был доложить о своем прибытии, но что-то знакомое уловил в чертах офицера: рука, приложенная к шапке для доклада, невольно опустилась.
— Не узнал, Иван? — улыбнулся Суровов. — Дай свою руку! Вот так-то! Игнат я, Игнат Суровов. Вспомнил?
— Игнат?! — обрадовался Шелонин. — Это хорошо, что ты! Спасибо тебе!
— А за что спасибо-то, Иван? Давай-ка лучше обнимемся по христианскому обычаю! Ох, и пропах же ты дымом. Иван! Насквозь, наверное? — говорил Суровов, обнимая приятеля и сильно прижимая его к себе.
— Коли б не костер да не дым этот, быть бы нам всем на том свете, как Панасу Половинке, — с грустью проговорил Шелонин. — У нас тут, окромя смертей, ничего и не было. Ты, Игнат, лучше про себя расскажи. Офицерские погоны зазря нашему брату не дают!
— Потом, Иван, время у нас есть, — сказал Суровов. — Местечко-то у тебя найдется для ночлега?
— Землянки пустыми стали, после того как па турку сходили. Уложил он наших столько — носим, носим и конца не видно. — Едва уловимая улыбка тронула усталое лицо Шелонина. — А как же с нами спать-то будешь? Ты теперь «ваше благородие»!
Улыбнулся и Суровов.
— От солдат отошел, к офицерам не подошел, повис, как говорится, в воздухе! — сказал Игнат.
— И орденами начальство не обидело?
— И ордена есть, и медали, и две звездочки на погонах.
— Куда же теперь? — допытывался Шелонин.
— Как куда? — не понял Игнат.
— А когда турку побьем? Опять скот пасти да лес рубить?
— И скот пасти могу, и для рубки леса силы свои не растратил. Приглашал в свое имение капитан Стрельцов: я ведь ему жизнь спас под Систовом. Хороший человек: добро до сих пор помнит. Да-и генерал Скобелев звал с собой. Люблю я его пуще отца родного, а на предложение его отказом ответил.
— Почему? — удивился Шелонин.
— В другой поход он собирается. Освобождать людей, Иван, очень приятно, а вот покорять — не по мне это!
— Оно конечно, — согласился Шелонин.
Они долго блуждали по замолкшим боевым позициям, и Иван неторопливо рассказывал Игнату,
откуда лез турок и до каких мест он добрался, где его останавливали и как спускали его вниз. Показал и место, где был убит Егор Неболюбов, и неглубокую траншею, где откопали в снегу Панаса Половинку вместе с его ротным — поручиком Костровым.— Трудно вам было, Иван! — покачал головой Суровов.
— Вам потрудней, — сказал Шелонин.
— Нет, Иван, вам тут было хуже, — возразил Игнат. — У нас был одцн враг, турок, а у вас их было два: турок и мороз. Мороз-то на поверку оказался пострашнее турка!
Шелонин возражать не стал.
Они прошли в землянку, темную и неуютную. Пахло сыростью, потом, кровью и дымом. Со стен стекала вода, образовав на полу широкую грязную лужу.
— Такая высокая вершина, а жили вы как на болоте! — заметил Суровов.
— Все время так! — махнул рукой Шелонин. Только в лютые морозы и не капало.
— Да, житьишко! — посочувствовал Игнат.
В углу застонал раненый, и Шелонин подошел к нему, спросил, не нужен ли ему лекарь; солдат ответил, что у него опять заныла свежая рана, но лекарь ему не требуется: пройдет и так. Иван присел на скамейку. Спохватился и тотчас зажег плошку; она светила тускло и едко чадила, но сидеть даже при ее слабом свете стало приятнее. Шелонин принес бутылку ракии, кусок сала и большую краюху хлеба.
— Отец Елены привез, — пояснил Иван. — Помнишь ту красивую болгарскую девушку? В Кишиневе я ее встретил, она…
— Я все знаю, Иван, я ее отцу в дороге помогал, — осторожно прервал его Суровов.
— Мать родную, наверное, не было бы так жалко, как Елену! — Шелонин вздохнул. — Думал, война закончится, увезу ее к себе и буду смотреть как на ангела!
— Эх, Иван, Иван! — покачал головой Суровов. — Одной твоей любовью Елена не прожила бы. Куда бы ты ее привез? В лачугу-избенку? На черный хлеб? Нет, Иван, нам пока нельзя привозить невест из чужих стран — совестно, братец!
— Болгария — не чужая страна! — возразил Шелонин.
— Но и не Россия. И живут они получше нас. А теперь, без турок, еще лучше будут!
Слова Игната резонные, но Шелонин так свыкся со своей затаенной мечтой, что отступать уже не мог.
— Все равно увез бы, — сказал он, — второй такой Елены никогда уже не будет!
Они распили бутылку, потом другую. В разговорах не заметили, как пролетели последние часы года. Но усталость взяла свое, и они пристроились на нарах рядом друг с другом. Уснули сразу, поднялись утром по сигналу горниста, который проиграл побудку на два часа позднее: в Новый год можно позволить и такое отклонение от правил.
На Шипке в это утро было до неправдоподобия тихо, будто ее покинули все, даже воробьи и черное воронье. Солнце поднялось высоко и светило вовсю. Нетронутый местами снег нарядно серебрился. Серые скалы Орлиного гнезда словно потеплели. На бывших турецких позициях не было никаких признаков жизни; с тех пор, как их покинули хозяева, там редко появлялись люди.
— Когда тихо — красотища-то какая! — обрадовался своему открытию Шелонин.
Суровов промолчал: оп тоже не мог налюбоваться и величественными горами, и спусками с них, и долинами, открывавшимися за сине-серыми утесами.