Шкаф

Все это, конечно, так, но тоска, тоска...

Отключившись слухом от радио, Ольга открывала наполовину ближнюю створку шкафа, к которой была привязана веревочка, другим концом намотанная на мизинец, чтобы в случае опасности можно было мгновенно захлопнуть створку, брала в руки какой-нибудь труд по энтомологии и замирала, лакомясь светом дня. С улицы, сквозь бревенчатые стены, до нее долетали звуки обычной жизни, включая весьма отдаленные и неясные, вроде шума воды, извергающейся из колонки на углу Коммунаров и Х-летия Октября, - кстати заметить, за время добровольного заточения ухо у нее навострилось до такой степени, что, если во двор приходил точильщик, она легко различала, когда он точит ножик, когда топор. Проедет полуторка, скрежеща гнилыми рессорами, объявится старьевщик, татарин, и заорет бабьим голосом, мужики подерутся у пивного ларька, - все ей любопытно и дорого, потому что приобщает к нормальной жизни.

Затем наступало время ученого чтения и заметок, за которыми незаметно проходил день. Там возвращалась племянница Вера из своего техникума, и они с полчаса обменивались записками: Вера сообщала Ольге городские новости, а Ольга писала всякую чепуху. Постепенно угасал дневной свет, ощутительно и торжественно угасал, как гасят люстру в Большом театре, и Ольга зажигала в шкафу свечу. От капли огня нутро шкафа преображалось, становясь похожим на пещеру отшельника, и Ольга принималась строить чудные грезы, а то силой воображения норовила получить из профиля Мефистофеля контур Балканского полуострова, а из горного пейзажа выкройку дамского пиджака. Иногда ей приходило на мысль, что так, как живет она, не живет никто.

Около шести часов вечера возвращались со службы супруги Воронины и сразу принимались за свою вечную беззлобную перепалку.

– Зинк! Я вчера под статуэтку трешницу положил, а теперь ее нет, небось ты куда-нибудь задевала...

– В глаза я не видела твою трешницу! Ты ее поди пропил, бессовестная твоя морда, а на меня вешаешь всех собак!

– Ну вот!.. А я эту трешницу хотел отдать в фонд борьбы корейского народа, и теперь мне в профкоме намылят холку.

– Ничего: и без твоей трешницы обойдутся. Поди на эту самую корейскую войну идет такая прорва народных денег, что это непостижимо человеческому уму! А сами впроголодь живем, как последняя гольтепа, зато у корейцев есть из чего стрелять!

– Зинк! Ты давай сворачивай эту враждебную пропаганду, а то я на тебя в органы настучу...

Последним, что-то часу в десятом, возвращался домой одинокий чекист Круглов; он раздевался и в одних подштанниках садился зубрить английские неправильные глаголы.

И все население 4-й квартиры нимало не подозревало о том, что Ольга Чумовая, член семьи врага народа, по-прежнему обитает вместе с ними под одной крышей, тихонько, как мышка, сидя в своем шкафу. Раз только, когда Ольге нездоровилось и она невзначай чихнула, старуха Мясоедова сообщила соседям, что, видимо, помер в заключении Марк, что, видимо, он приходил на свои девятины попрощаться с родным домом, бродил по комнате и чихал. Да как-то чекист Круглов, встретив в прихожей Веру с пачкой свечей для Ольги, спросил ее, в раздумьи нахмурив брови:

– И зачем тебе столько свечей, ешь ты их, что ли?..

Вера сказала:

– Ем.

– И вкусно?

– Вкусно.

– Ну да, конечно, - принялся сам с собой рассуждать одинокий чекист Круглов, - у нас ведь в России как: не по хорошему мил, а по милу хорош. Вообще насчет свечей - это интересный почин, моя бы власть, я бы всю Россию посадил, скажем, на солидол...

Тогда-то Вера и провела в шкаф электричество, чтобы снять подозрение со свечей.

Наконец, в декабре пятьдесят шестого года пришла бумага из областного отдела госбезопасности, извещающая о том, что за отсутствием состава преступления дело гражданина Чумового производством прекращено, и Ольга вылезла из шкафа, таким образом воротившись в живую жизнь. На радостях выпили они с Верой бутылку "Крымской ночи", наговорились всласть, сходили погулять по улице Ленина, обсуждая во время прогулки новые моды, наведались в театр и, вернувшись домой, завалились спать. Только просыпается Вера на другой день, а Ольги нет; ни на кухне ее нет, ни в уборной, ни на дворе, отворяет Вера шкаф для очистки совести, а там Ольга сидит, подперев голову кулачком, и слушает звуки своей квартиры.