Шкатулка с драгоценностями

– Тогда вы понимаете, – сказал он. – Когда я бросил пить, этот сон перестал меня мучить. Но, как только немного расслабился, он вернулся. Я видел его вот уже несколько раз. Я не могу допустить, чтобы в моей жизни снова начался этот кошмар, Грейс. Я этого не допущу!

Они шли рядом по берегу пруда, заросшего водорослями и пахнущего затхлостью. Возвышающийся над ним красный виадук великолепно, без всякого искажения отражался в стоячей воде.

– Я рада, что вы ударили О'Коннелла.

– Рады? – Он решительно вцепился в ее руку.

– Я сама хотела это сделать. Я очень довольна, что он уезжает. Я дурно с ним поступила.

– Я фактически тоже. – Он крепко сжал ее руку.

– Что вы хотите этим сказать?

– Он приходил ко мне на другой день после вечеринки. Заходил просто так.

– Правда? – Она вспомнила, что О'Коннелл когда-то говорил, что Крамер следует за ним по всему миру. Он пошутил, что «даже на смертном одре будет видеть перед собой Крамера рядом с Проклятым Беспощадным Жнецом». Крамер, конечно, был в «Савое» в тот день, когда она познакомилась с О'Коннеллом. – Он к вам заходил?

– Это было очень странно. Он держался вежливо и официально, как с малознакомым. Я пригласил его войти, мы выпили чаю, правильно держа чашки и говоря о погоде. Очевидно, мы оба слишком долго пробыли в Англии! И вся эта «приятность», несмотря на распухший нос и рассеченную губу. Несмотря на мои покрасневшие с похмелья глаза...

– Что ему было надо?

– Пройдя через все формальности, он высказал сожаление о том, что не был со мной откровенен все эти годы. Он сказал, что, сочиняя в одиночестве свое «Видение», прошел через некий кризис. Ева выбрала меня, но на самом деле он уже отдалился от нее и фактически выбрал Веронику. Однако процесс сочинения истории с новой силой разжег его любовь к Еве. Он сказал, что заново проживал в своем кабинете все отношения, как хорошие, так и плохие. Его съедала ревность ко мне за то, что я переживал все это в реальной жизни, тогда как его жизнью была грязная комната с печатной машинкой. Он говорил, что хуже всего было ночью. Именно в это время он начинал меня ненавидеть.

– И просто решил прийти к вам домой и сказать вам это по прошествии стольких лет? Вы ему верите?

– Вообще-то да. Я знаю, когда он лжет, а когда нет. Он сказал, что справился с этим, когда книга была опубликована и он стал известным. Но сожаление о том, что он предпочел искусство любви, осталось. К тому времени, когда было закончено «Видение», он был иссушен внутри. Он заставлял себя влюбляться в других женщин, но все это было фальшиво.

– Но ведь потом Ева начала ему писать?

– К тому времени было уже слишком поздно. Вероника выжала его до конца и повесила сушиться! В О'Коннелле не осталось ни капли любви, даже к Еве. Он сказал, что ее письма переполняли его печалью и сожалением. Иногда они заставляли его сердиться на меня, обвинять меня в том, что она оказалась в таком состоянии. Он сказал, что отвечал только на половину из них. Некоторые из его ответов были проникнуты ностальгией, погружены в прошлое. В других он подробно описывал свою жизнь и говорил, как далека его жизнь от ее. Затем ему это надоело, и он написал ей короткую, в три строчки, записку, в которой просил оставить его в покое.

– Как она отреагировала?

Вздох.

– Она убежала из клиники и отправилась искать его в день хорошо разрекламированной вечерней лекции. Он сказал, что она постучала в дверь его комнаты, когда он одевался. Черный галстук, смокинг – и эта несчастная женщина, плачущая и умоляющая его любить ее, как обычно. Для О'Коннелла все это было слишком реально. Он грубо прогнал ее. Сказал, что не любит ее и никогда больше не полюбит снова. Ему пришлось применить силу, чтобы выставить ее за дверь. Когда она уходила, он предложил ей принять ванну и привести себя в порядок. Он сказал, что тогда считал свой поступок великодушным. На прощание велел ей оставить ключ на столе.

– Почему он не рассказал вам об этом много лет назад?

– Потому что ненавидел меня. Почему я следовал за ним по пятам, снова и снова задавая одни и те же вопросы? Потому что я ненавидел его. Причиной была Ева, но потом она уже перестала быть причиной. Это уже стало касаться только нас. Меня, его и нашей ненависти друг к другу.

– Тогда зачем было рассказывать вам сейчас?

– А вы не догадываетесь, Грейс?

Они уже взбирались на поле Парламентского холма. Над ними маленький мальчик безуспешно пытался запустить в воздух пурпурного бумажного змея. Две девочки бросали собакам палки, а те приносили их обратно.

– Мне здесь нравится. – Грейс чувствовала, как в ней пульсирует кровь. – Я принадлежу этим местам.

– И все же вы решили уехать.

– Верно.

Они забрались на вершину холма. Лондон простирался внизу мерцающей теплой дымкой. Крамер сел на скамейку. Похлопал по сиденью, приглашая ее сесть рядом. Немного поколебавшись, она села.

– А вот я никогда не чувствовал, что принадлежу какому-то месту, – сказал он. – И уверен, что это правильно.

Она вспомнила, как они с Джорджем сидели вместе на этой скамейке. Держали друг друга за руки, а потом обнялись.

– Я всегда хотела кому-то принадлежать. Полностью. Всем своим существом.

– Ах, Грейс! Не уезжайте!

Он обнял ее, здесь, в этом месте, которое было для нее центром мира. И здесь, хотя каждая мелочь навевала на нее воспоминания, она ловила себя на том, что перестает думать о прошлом или будущем, а большую часть времени думает о нем. Его губах. Теплом, чернильном запахе его шеи. Но хотя этот момент растянулся, золотистый, зеленый и сладкий, он внезапно снова закончился, и она отстранилась от него. Встала, пригладила волосы и отвернулась.

– Вы знаете, почему я ударил на вечеринке О'Коннелла? – услышала она. – Конечно, мне было невыносимо видеть, что он ведет себя как король, расхаживая в этом нелепом белом костюме, окруженный поклонниками. Но дело не в этом. Конечно, он вывел мою Еву в книге, сделал на этом кучу денег, попытался отравить мой брак и отказался говорить о смерти моей жены. Но дело не в этом. Вовсе не в этом.

– Но в чем же тогда?

– А вы до сих пор не поняли? В вас, Грейс! В вас! В том, что вы принадлежали ему, а не мне. В том, что он пришел туда торжествовать по этому поводу. Рассказать мне, что вы принадлежали ему, телом и душой. И будете принадлежать, пока это не станет слишком скучно, пока он не привыкнет к вам, как к старой одежде, что вы никогда, никогда не будете моей, даже когда для него это уже не будет иметь никакого значения, потому что вы принадлежите ему и потому что он в этом совершенно уверен!

– Как вы смеете! – Она повернулась и посмотрела в его темные влажные глаза.

– Я говорю вам чистую правду, Грейс! Именно так он и сказал. Он насмехался надо мной, потому что чувствовал: между нами что-то происходит, и не мог этого вынести. Я ударил его, потому что люблю вас!

– Ах, боже мой! – Она вдруг почувствовала слабость, словно вот-вот лишится чувств, а он тотчас же встал, отвел ее к скамейке, посадил и обнял за плечи.

– Что это со мной? – вырвалось у нее. – Я никогда не падала в обморок.

– Той ночью на вечеринке, – произнес мягче Джон, – потасовка между О'Коннеллом и мной произошла не из-за Евы и прошлого. Она произошла из-за вас и настоящего. Потому что он тоже вас любит!

– Это вздор! Он и я... я не знаю, что происходит, но я не влюблена!

– Он вас любит! Или любил, не могу сказать с уверенностью. Насколько он вообще способен кого-то любить. Но он желает вам счастья.

Грейс чувствовала, как у нее трясутся руки. Все ее тело сотрясала какая-то странная дрожь.