Школа двойников

Лизавета была удивлена – здоровый и целый имиджмейкер походил на печального Пьеро, а больной и несчастный веселился, как расшалившийся Буратино. Его веселье словно освещало больничную палату, играло солнечными зайчиками на белых стенах. Хозяин фирмы «Перигор» лежал в отдельной палате, вполне, по нынешним временам, комфортабельной – высокая хирургическая кровать, стойка для капельниц, раковина, столик с лекарствами, еще один – для цветов и гостинцев. Напротив кровати два кресла, для посетителей. Видимо, больше двух посетителей к раненому психологу не пускали.

– Я хотела спросить…

– Вот вы и испортили мне все удовольствие. Я-то думал, что вы просто навестили страждущего, уже и друзьям собирался хвастаться, что меня у одра болезни посещают звезды экрана, а вы…

– А мы можем вступить в сговор… – улыбнулась Лизавета. – Вы ответите на мои вопросы, но об этом мы никому не скажем, а потому вы имеете право говорить, что я приходила без задней мысли!

Кокошкин с видимым усилием повернулся на бок.

– Я должен был догадаться, что посещение больных – не ваше амплуа. Что ж, чем могу – помогу!

– Не беспокойтесь, ничего сверхординарного. Всего одно имя – как зовут эту учительницу хороших манер…

– Все-таки догадались…

– О чем? Просто я решила спросить…

– Догадались, чем все же занимается мой друг Целуев. – Психолог облизал разбитые губы. Потом приподнялся и попробовал вскарабкаться повыше, но застонал и опустился на подушку.

– Вам помочь? – бросилась к нему Лизавета. – Давайте я поправлю подушку!

– Ох, спасибо! Здесь вполне квалифицированные и миловидные сестры, однако ваши лилейные ручки…

Лизаветины красивые, но тренированные руки (тут и теннис, и работа на пишущей машинке, и хозяйство) можно было назвать лилейными только в шутку. Она поправила сбившуюся подушку и вернулась в кресло.

– Раз шутите, значит, вы не так уж плохи. А Людмила кудахтала – «при смерти, при смерти».

– Иногда полезно подлечиться, – опять улыбнулся Кокошкин. – Ну что, вам нужна фамилия преподавателя сценодвижения? Хотите выяснить, кого она обучала? А, журналисты-расследователи?

– Возможно, – посуровела Лизавета. Веселье психолога вдруг показалось искусственным, будто он нанюхался какой-то дряни и смеется натужно, по обязанности.

– Тогда записывайте. Калерия Матвеевна Огуркова, Садовая, сто двадцать шесть, квартира восемь. Телефон отсутствует. Дерзайте! Она почти всегда дома, даже в магазины не выходит. Уроков у нее сейчас нет, насколько я знаю… Вперед, дерзайте!

– Мы подумаем. – Лизавете все меньше нравился глумливый тон психолога. – Желаю вам скорейшего выздоровления.

– Сердечно благодарю, давайте я буду всем говорить, что вы мне не яблочки принесли, а пластырь никотинел.

– Это еще зачем? – ошалело переспросила Лизавета, тут же забыв о неподобающем поведении больного.

– Курить страсть хочется, а мне не разрешают. Я слышал, пластырь может утолить никотиновый голод.

– Хорошо, договорились!

– Удачи вам! – С этим напутствием журналисты удалились.

Отыскать квартиру Калерии Матвеевны Огурковой было непросто. Огромный дом на Садовой представлял собой лабиринт дворов и лестниц, утративших какие бы то ни было опознавательные знаки не то в ходе приватизации, не то во время капитального ремонта без выселения жильцов, вошедшего в моду в конце восьмидесятых.

Савва и Лизавета терпеливо бродили по темным лестницам и внимательно всматривались в цифры на дверях – другого способа отыскать восьмую квартиру не было. Терпение репортеров, закаленное на долгих пресс-конференциях, многим показалось бы безграничным. Только однажды Савва, наступивший на экскременты, оставленные, вероятно, лицом без определенного места жительства, тихим словом помянул местную власть, которая должна не только бороться за избрание и переизбрание, но и следить за мелочами вроде наличия бомжей и отсутствия лампочек в домах, принадлежащих муниципалитету.

И вот – эврика! Они оказались перед рыжей, многократно окрашенной дверью: на косяке – цепочка кнопок, возле одной из них металлическая пластина, долженствующая, судя по рулончикам на краях, изображать пергаментный свиток, на пластинке высокими псевдоготическими буквами выгравировано: «Профессор Театрального Института К. М. Огурков».

– Буква «А» куда-то потерялась… – многозначительно произнес Савва и, посмотрев на запыхавшуюся Лизавету, нажал на кнопку звонка.

Ждать пришлось довольно долго. Он уже собрался позвонить еще раз – мало ли как там со слухом у почтенной преподавательницы, – но не успел. За дверью прошелестели шаги, вовсе не старческие, и ломкий, с басовитыми нотками голос задал классический вопрос:

– Кто там?

– Добрый день, – отозвалась Лизавета и сразу взяла Савву за руку, призывая к молчанию. Он и сам сообразил, что, учитывая напряженную криминогенную ситуацию, разумнее вести переговоры женским голосом. – Мы журналисты с Петербургского телевидения, мы хотели бы поговорить с Калерией Матвеевной.

Лизавета была готова к долгим уговорам и объяснениям, но лязгнул тяжелый замок, и дверь немедленно распахнулась – никаких цепочек, крюков, капканов, полная открытость и доверчивость. И совершенно неожиданное приветствие:

– Проходите, проходите, Елизавета, не знаю, как ваше отчество, здравствуйте.

Обалдевшие Савва и Лизавета, даже не разглядев толком хозяйку, вошли в полутемный коридор.

– Прямо, прямо, – пригласила их Калерия Матвеевна, – идите за мной, и осторожно, тут у нас нагромождения.

Словечко «нагромождения» она произнесла с неповторимой интонацией человека, выросшего в просторных апартаментах и знавшего, что такое мамина спальня, что такое буфетная, кабинет отца и девичья, в которой живут горничная и кухарка. Лизавете эти интонации были знакомы – временами ее родная бабушка, ученица, но не выпускница Смольного, говорила точно так же, чуть нараспев: «У нас в имении…»

– Вот моя комната. – Калерия Матвеевна распахнула двери, и они оказались в просторной, старомодной комнате.

Старомодной комната выглядела не из-за старинной мебели. Антиквариат сейчас в моде, и за павловскими стульями и александровскими ломберными столиками охотятся толстосумы. Мебель была расставлена на особый манер, стол – обязательно в центре, вокруг него толпятся стулья и кресла с высокими спинками. В стороне горка, в другом углу высоченное трюмо с двумя тумбами по бокам. Напротив широкого окна – диван с резными подлокотниками и ножками, обитый узорчатой тафтой. Так выглядят комнаты, в которых живут люди, привыкшие к простору и комфорту.