Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Школьный бунтарь
Шрифт:

— Господи, давай не будем говорить о выпускном. Пожалуйста.

— Неужели? Ты не взволнована выпускным вечером? Я знаю из достоверных источников, что кто-то собирается пригласить тебя.

Я смотрю ему в лицо, приподнимая бровь.

— О. Да?

Он кивает, и в его глазах пляшут веселые искорки.

— Я слышал, как Гарет Фостер разговаривал по телефону со своей мамой на парковке. Он сказал, что у тебя волосы цвета чистого золота. Я мог видеть его стояк даже сквозь джинсы.

— Отлично. Мне всегда нравился Гарет. Он отличный танцор. Может быть, выпускной будет не так уж и плох.

Алекс обнимает меня за плечи и рычит прямо в ухо. Он ведет себя игриво, но от этого звука у меня по спине пробегает дрожь, которая не совсем подходит для этой обстановки.

— Ты же понимаешь,

что я убью любого, кто хотя бы дважды взглянет на тебя в промежутке между сегодняшним днем и оставшимся временем, верно, Dolcezza?

Он заставляет меня чувствовать себя так хорошо, что это чертовски больно.

— У меня было тайное подозрение, что так оно и есть, — шепчу я в ответ. — Но это же прерогатива девушки — обдумывать свои варианты, когда наступает выпускной бал, Алессандро, — поддразниваю я его.

Его глаза путешествуют по моему лицу, останавливаясь на носу, подбородке, блуждая по моим скулам, прежде чем остановиться на моих глазах. Проклятье. То, как Алекс смотрит на меня, такой серьезный, такой... спокойный, его лицо полно эмоций. Иногда я не знаю, как выносить его напряженный взгляд. Чувствую, что в любой момент могу расколоться и развалиться в его руках. Обычно я пряталась в этот момент, смущенная и слишком подавленная им, но в последнее время боролась с этим желанием. Я хочу воскреснуть в эти моменты. Мне это необходимо. В этом мире есть люди, которые никогда не видели, чтобы кто-то смотрел на них так, как Алекс смотрит на меня. Я — одна из счастливчиков.

— Что? Снова скажешь, чтобы я называла тебя Алекс? — спрашиваю я.

Делает паузу, его веки слегка опускаются, а затем он качает головой.

— Нет. Не сегодня. — Он говорит тихо, так что только я могу его слышать. — Она всегда так меня называла. Моя мама. Я всегда терпеть не мог, когда кто-то другой произносит это имя. Такое чувство, что они берут лезвие бритвы и режут меня так глубоко, как только могут. Но... только не ты, Argento. Когда ты называешь меня Алессандро... — он фыркает, глядя на свои руки, изучая собственные татуированные пальцы, переплетенные с моими. — Когда ты его произносишь... ощущения те же, что и тогда, когда она произносила его. Такое чувство, что… — Он, кажется, борется с чем-то слишком глубоким и слишком болезненным, чтобы понять это прямо сейчас. Смеется, встряхиваясь, пожимая плечами, чтобы избавиться от напряженного момента, в котором мы только что оказались. — Мне приятно, когда ты так говоришь, — оживленно говорит он. — Вот и все.

Но я знаю, что он хотел сказать. Знаю, потому что понимаю его, как работает его сердце.

— Когда ты произносишь мое имя – это похоже на любовь, Сильвер.

Когда он произносит мое имя, это тоже похоже на любовь.

— У нее было прозвище для меня, — говорит он, обводя взглядом зал. — Раньше она называла меня Passarotto.

— Ах, да. Это было в твоем электронном адресе. Ты обещал, что расскажешь мне, что это значит.

Застенчивая, печальная улыбка мелькает у него на губах, в одну секунду появляется, а в следующую исчезает.

— Это значит «Воробушек», — говорит он неохотно.

— Воробушек?

Он толкает меня плечом.

— Засмеешься и пожалеешь. Это распространено в Италии. Это больше похоже на... сокровище. А я был тощим ребенком. Все время с разбитыми коленями и странным видом. Я думаю, что моя голова была слишком большой для тела.

Я протягиваю руку и провожу пальцами по его волнистым волосам, делая вид, что оцениваю его голову.

— Хм…

Он откидывается назад, чтобы я могла получше его рассмотреть.

— Ну? Что думаешь? Я достаточно вырос?

Наклоняю голову набок и щурюсь.

— Ты сейчас движешься по очень тонкому льду, — ворчит он.

— Ну ладно, ладно. Да, теперь все в пропорции. Тебе просто повезло. Ты бы выглядел очень странно, разъезжая вокруг с очень большим мотоциклетным шлемом.

Мы тихо шутим друг над другом, наши плечи и ноги прижаты, ни один из нас не может приблизиться достаточно близко к другому человеку. Через некоторое время атмосфера в зале меняется, воздух вибрирует от напряжения, и улыбки исчезают с лиц всех присутствующих.

Директор Дархауэр входит и неуклюже идет к маленькой микрофонной стойке, которая была установлена

перед трибунами. Его лицо бледное, а руки дрожат, когда он лезет в карман пиджака и достает оттуда листок бумаги. Стало чертовски тихо, когда он разворачивает ее и начинает читать.

— Когда я был ребенком, мой отец был моим кумиром. Он был автогонщиком, и каждый уик-энд моя мама сидела со мной на трибунах, и мы смотрели, как он гоняет. В старших классах я решил, что хочу быть таким же, как он. Хотел быть гонщиком Nascar, и это все, что было нужно. Это было действительно все, что я когда-либо мог себе представить. — Его голос звучит ясно и громко, достигая каждого угла спортзала. — Меня не интересовали ни математика, ни естественные науки, ни история. Я никогда не обращал внимания на свои языковые занятия, и мне было наплевать на мой средний балл. Мне не нужно было ничего из этого, чтобы быть гонщиком Nascar, поэтому я даже не пытался. Мой отец знал, как сильно хочу пойти по его стопам, поэтому он предложил мне получить аттестат экстерном и пройти стажировку у его спонсора, изучить, как работает индустрия, научиться строить и чинить двигатели, а самое главное — научиться водить машину. Но я решил остаться в школе.

Он делает паузу, переводя дыхание. Теперь у него так сильно дрожат руки, что и бумага в них тоже дрожит.

— Я остался в средней школе, потому что мне действительно нравилось появляться там каждый день. Любил своих друзей. Любил своих учителей. Мне нравилось чувствовать, что я нахожусь в месте, которое имеет значение, даже если не особенно хотел отдаваться всем своим занятиям. Школа для меня была безопасным местом, где я чувствовал себя как дома, и не хотел ничего пропустить.

— Мой отец умер, когда мне было столько же лет, сколько многим из вас сейчас. Через пять дней после моего семнадцатилетия его протаранил другой автомобиль, и он со скоростью девяносто три мили в час врезался в баррикаду. Он умер мгновенно. Я был там, сидел на трибунах с мамой, как всегда, когда отец участвовал в гонках, и смотрел, как в тот день умер мой герой. Это был... официально, — говорит он срывающимся голосом, — худший день в моей жизни.

— Через неделю я вернулся в школу и был совершенно разбит. Не мог дышать. Не мог функционировать. Я был зомби, шатающемся в течение дня, война бушевала внутри меня, потому что теперь ненавидел то, что поглотило всю мою жизнь. Я больше не хотел быть гонщиком Nascar. Не знал, кем или чем хочу быть. Все, чего хотел — это чтобы мой отец вернулся.

— Горе было для меня долгой и одинокой дорогой. Я не хотел, чтобы меня утешали. Не хотел чувствовать себя лучше, потому что, почувствовав себя лучше, я почему-то думал, что тогда мне будет все равно, и это... — директор Дархауэр накрывает глаза тыльной стороной ладони, и мое горло начинает болеть. — Я не хотел этого делать. В конце концов, когда горе стало слишком сильным, оно почти окончательно сломило меня, и я обратился за помощью к своим друзьям и учителям в школе. Они меня утешали. Они удержали меня. Они спасли меня. Именно тогда я и решил преподавать. Чтобы помочь продолжить наследие поддержки и заботы, которые были проявлены ко мне в то время, когда я в этом нуждался.

— Две недели назад один из учеников этой школы, один из моих учеников, совершил нечто ужасное. Люди были ранены. Жизни... были... — он стискивает челюсти, его ноздри раздуваются. — Отняты, — бросает он. — Многие из вас потеряли друзей. Многие из вас чувствуют то же самое, что и я после того, как потерял своего отца, искалеченными горем и одинокими... и сейчас стою перед вами... смиренно извиняясь перед каждым из вас. Мир так сильно изменился с тех пор, как я учился в школе, но это не оправдание. Это была моя ответственность — обеспечить, чтобы эта школа была безопасным местом для вас, чтобы приходить сюда каждый день, и... две недели назад я подвел вас. Эта трагедия никогда не должна была случиться. Это следовало предотвратить задолго до того, как кто-либо из моих учеников почувствовал необходимость причинить вред другим. То, что он сделал, было неправильно. Нет никакого оправдания... никогда... тому насилию, которое мы здесь пережили. Но я стал самонадеянным. Мое зрение сузилось за годы рутины и ритуалов, и я не ожидал ничего подобного. И я глубоко и глубоко сожалею об этом.

Поделиться с друзьями: