Шкура

Все вокруг в застывшем слепящем свете казалось недвижимым, затаившим дыхание. Солнце было уже высоко, становилось жарко, белое прозрачное облако закрыло необъятную красно-желтую равнину Лацио, где реки Тибр и Аниене сплетались в клубок, как два гада в любовном порыве. В лугах вдоль Аппиевой дороги мчались галопом напуганные лошади, как на полотнах Пуссена или Клода Лоррена, и далеко на горизонте время от времени мигало зеленое веко моря.

Гумьеры генерала Гийома стояли лагерем в роще серых олив и черных падубов, полого спускавшихся по склонам Монте-Каве и растворявшихся в светлой зелени виноградников и в золоте пшеницы. Папская вилла в Кастель-Гандольфо стояла под нами на высоком обрывистом берегу озера Альбано. Гумьеры сидели в тени дубов и олив, скрестив ноги, с винтовками на коленях; они жадными глазами следили за женщинами, гулявшими между деревьями в парке папской виллы, большей частью то были монашки и крестьянки из района Кастелли Романи, разрушенного войной. Святейший Отец собрал их под свою защиту. Стая птиц щебетала в ветвях падубов и олив. Воздух был сладок на вкус. Как и то имя, что я без конца тихо повторял:

– Рим, Рим, мой дорогой Рим…

Легкая улыбка пробегала как трепет ветра по римской равнине, улыбка Аполлона из Вейи – жестокая, ироничная и загадочная улыбка этрусского Аполлона. Я хотел бы вернуться в Рим, в мой дом не с запасом звонких слов, а с такой улыбкой на губах. Я боялся, что освобождение Рима станет не семейным празднеством в кругу друзей, а обычным поводом для победных торжеств, высокопарной риторики и фанфар. Я старался думать о Риме не как об огромной братской могиле, где среди развалин храмов и форумов лежат вперемешку останки богов и людей, а как о городе простых смертных, где жизнь течет по законам гуманности, где падение и унижение богов не позорят величия человека, где ценность человеческой свободы выше цены утраченного наследия предков, цены узурпированной и поруганной славы.

Последнее воспоминание о Риме связано у меня с вонючей камерой в тюрьме «Реджина Коэли». И теперь мое возвращение домой в день победы (чужой победы чужого оружия на земле Лацио, истоптанной и опустошенной) звало меня к простым и ясным мыслям и чувствам. Но в ушах стоял грохот барабанов и цимбал, речи Цицерона и триумфальное пение.

Так размышлял я, лежа в траве, смотрел на далекий Рим и плакал. Джек растянулся рядом и, прижав молодой листок к губам, подражал птичьим голосам, звеневшим среди деревьев. Ласковым покоем дышали воздух, трава и листья.

– Не плачь, – сказал Джек с мягким упреком, – птицы поют, а ты плачешь.

Птицы пели, а я плакал. Простые, человечные слова Джека заставили меня покраснеть. Этот пришедший из-за моря чужеземец, этот американец, сердечный, великодушный, чувствительный человек нашел в сердце нужные, истинные слова, которые я бесполезно искал в себе и вокруг, единственно верные слова, подходившие к тому дню, моменту и месту. Птицы пели, а я – плакал! Я смотрел, как Рим вибрировал в глубине прозрачной, зеркальной зыби, и плакал, и был счастлив.

Между тем из леса послышались радостные голоса, мы обернулись и увидели генерала Гийома с его офицерами. У него были серые от пыли волосы, обожженное солнцем, со следами усталости лицо, но глаза блестящие, а голос молодой.

– Voil`a Rome! [294] – сказал он, обнажив голову.

Я уже видел этот жест, я видел французского генерала, обнажающего голову перед Римом в лесах Кастель-Гандольфо, на выцветших дагерротипах коллекции Примоли, которую старый граф Примоли показывал однажды в своей библиотеке: на них маршал Удин'o в окружении группы офицеров в красных штанах приветствует Рим в той же роще падубов и олив, где сейчас находились мы.

294

Вот и Рим! (фр.)

– J’aurais pr'ef'er'e voir la Tour Eifel, `a la place de la coupole de Saint Pierre [295] , – сказал лейтенант Пьер Лиоте.

Генерал Гийом обернулся, смеясь:

– Vous ne la voyez pas car elle se cache juste derri`ere la coupole de Saint Pierre [296] .

– C’est dr^ole, je suis 'emu comme si je voyais Paris [297] , – сказал майор Маркетти.

– Vous ne trouvez pas, qu’il y a quelque chose de francais, dans ce paysage [298] ? – сказал Пьер Лиоте.

295

Я бы предпочел видеть Эйфелеву башню вместо купола Святого Петра (фр.).

296

Вы ее не видите, она прячется как раз за куполом Святого Петра (фр).

297

Забавно, я взволнован, как если бы увидел Париж (фр).

298

Вы не находите, что-то есть французское в этом пейзаже? (фр.)

– Oui, sans doute, c’est l’air francais qu’y ont mis le Poussin et Claude Lorrain [299] , – сказал Джек.

– Et Corot [300] , – добавил генерал Гийом.

– Stendhal aussi a mis quelque chose de francais dans ce paysage [301] , – сказал майор Маркетти.

– Aujourd’hui, pour la premi`ere fois, je comprends pourquoi Corot, en peignant le Pont de Narni, a fait les ombres bleues [302] , – сказал Пьер Лиоте.

299

Да, без сомнения, это воздух Франции, привнесенный в этот пейзаж Пуссеном и Клодом Лорреном (фр.).

300

И Коро (фр.).

301

Стендаль тоже добавил кое-что французское в этот пейзаж (фр.).

302

Теперь я понял, почему Коро, рисуя мост в Нарни, положил там синие тени (фр.).

– J’ai dans ma poche «Les Promenades dans Rome», – сказал генерал Гийом, доставая из кармана мундира книгу. – Le G'en'eral Juin, lui, se prom`ene avec Chateaubriand dans sa poche. Pour comprendre Rome, Messieurs, je vous conseille de ne pas trop vous fer `a Chateaubriand. Fiez-vous `a Stendhal. Il est le seul francais qui ait compris Rome et l’Italie. Si j’ai un reproche `a lui faire, c’est de ne pas voir les couleurs du paysage. Il ne dit pas un tra^itre mot de vos ombres bleues [303] .

303

Я ношу с собой «Прогулки по Риму»… Генерал Жюэн прогуливался с Шатобрианом в кармане. Чтобы понять Рим, господа, я вам советую не слишком доверять Шатобриану. Доверьтесь Стендалю. Он единственный француз, кто понял Рим и Италию. Я могу упрекнуть его только в том, что он не увидел красок итальянской природы. Он не сказал ни слова о ваших синих тенях (фр.).

– Si j’ai un reproche `a lui faire, c’est d’aimer mieux Rome que Paris [304] , – сказал Пьер Лиоте.

– Stendhal n’a jamais dit une chose pareille [305] , – сказал генерал Гийом, нахмурив брови.

– En tout cas, il aime mieux Milan que Paris [306] .

– Ce n’est qu’un d'epit d’amour, – сказал майор Маркетти. – Paris 'etait une ma^itresse qui l’avait tromp'e bien des fois [307] .

304

Я могу упрекнуть его лишь в том, что он больше любил Рим, чем Париж (фр.).

305

Стендаль никогда не говорил ничего подобного (фр.).

306

В любом случае, он больше любил Милан, чем Париж (фр.).

307

Это все от любовной досады… Париж – это любовница, которая обманывала его не раз (фр.).

– Je n’aime pas, Messieurs, vous entendre parler ainsi de Stendhal. C’est un des mes plus chers amis [308] , – сказал генерал Гийом.

– Si Stendhal 'etait encore Consul de France `a Civitavecchia, – сказал майор Маркетти, – il serait sans doute, en ce moment, parmi nous [309] .

– Stendhal aurait fait un magnifique oficier des goums, – сказал генерал. И добавил, обернувшись с улыбкой к Пьеру Лиоте: – Il vous ravirait toutes les jolies femmes qui vous attendent ce soir `a Rome [310] .

308

Мне совсем не нравится, господа, что вы так говорите о Стендале. Это один из самых дорогих моих друзей (фр.).

309

Если бы Стендаль все еще был консулом Франции в Чивитавеккье… он без сомнения был бы среди нас в этот момент (фр.).

310

Стендаль был бы прекрасным офицером у марокканцев… Он увел бы от вас всех красоток, которые ждут вас сегодня вечером в Риме (фр.).

– Les jolies femmes qui m’attendent ce soir, ce sont les petites filles de celles qui attendaient Stendhal [311] , – сказал Пьер Лиоте, круг знакомств которого в Риме был довольно обширен, он рассчитывал обедать в тот вечер во дворце Колонна.

Я взволнованно слушал французские голоса, французские слова, мягко летавшие в зеленом воздухе, быстрое легкое произношение, учтивый сердечный смех, столь свойственный именно французам. Я испытывал стыд и сожаление, словно был виноват в том, что купол Святого Петра не был Эйфелевой башней. Я хотел бы извиниться перед ними, попытаться убедить их, что это не моя вина. Мне тоже хотелось бы в тот момент (я знал, это было бы им по душе), чтобы город внизу, на краю горизонта, был не Римом, а Парижем. Я молчал, слушая, как мягко порхают между ветвей французские слова, и притворялся, что не замечаю, как взволнованы эти закаленные солдаты, эти храбрые французы, как они пытаются спрятать свое волнение и слезы за легким веселым разговором.

311

Красотки, которые ждут меня сегодня вечером, это внучки тех, кто ждал Стендаля (фр.).