Шлиман. "Мечта о Трое"
Шрифт:
Они не просуществуют так долго, как циклопические стены и тиринфская земля. Три раза в день Шлиман любуется панорамой Тиринфа: в восемь утра, когда они первый раз делают перерыв и, сидя на базах колонн мегарона, завтракают — кусок солонины, хлеб, свежий овечий сыр, апельсины, густое местное вино; в полдень, в большой перерыв, который с наступлением жары продолжается целых два часа, прежде чем улечься спать на переднем дворе, закрыв лицо от солнца индийской шляпой из пальмовых листьев н положив голову вместо подушки на камень («Никогда, — писал Шлиман, — сон не освежал меня так, как в Тиринфском акрополе»), и, наконец, после окончания работы.
Он еще и еще раз сравнивает все виды, которые довелось ему созерцать за свою жизнь в четырех частях света. И то, что открывается его взору теперь, затмевает все, даже
Но в каждом раю есть свой змий. Здесь их целых два. Первый — это крестьянин, что засеял среднюю и нижнюю террасы крепости тмином. Правда, раскопки ведутся главным образом в верхней крепости: она наиболее важна, да и фундаменты ее стен сохранились намного лучше, чем другие части акрополя, сильнее пострадавшие от времени и несколько раз перестроенные. Но их тоже необходимо исследовать и нанести на план. Оказывается, однако, это довольно трудно сочетать с нуждами сельского хозяйства. Грек, разводящий тмин, очень рад такому обороту дела: он убежден, что сможет выжать из знаменитого чужестранца, который не только безумен, но и, как говорят, сказочно богат, сумму, в сто раз большую, чем стоит весь его тмин.
Услышав, сколь велики требования крестьянина о возмещении убытка, Шлиман поступает так же, как древние жители Тиринфа: он смеется. Крестьянин приходит в бешенство. Несколько недель подряд он оглашает округу своими проклятьями. Не добившись от Шлимана уступок, он бросается в суд и обвиняет его в порче посевов тмина. Но времена Микен давно канули в вечность. Суд не осмеливается раздражать знаменитого ученого и при согласии истца просит начальника финансового управления в Навплионе изучить дело и подсчитать убытки. Тот определяет их в двести семьдесят пять франков — на двадцать пять франков меньше, чем предлагал заплатить крестьянину сам Шлиман.
Второй змий — разве может быть иначе при характере Шлимана и его, хотя и понятной, предвзятости? — это эфор Археологического общества. Его зовут Филиос, но, как считает Шлнман, именно буква «и» мешает ему стать другом, филосом, а докторская степень вовсе не доказывает, что он глубоко понимает требования науки. Правда, он намного лучше Стаматакиса, но не настолько, чтобы почти каждый день опять не возникало споров.
— Потрудитесь обращаться с черепками как полагается! — кричит Шлиман, извлекая — «в стотысячный раз!» — осколок расписного сосуда из ящика, куда складываются малоценные и лишенные орнамента черепки. — Известно ли вам, что делал ваш коллега Стаматакис в Микенах? Все черепки он хотел снова бросить в мусор, откуда я, стоя на коленях, доставал их с таким трудом. Когда же с помощью нескольких телеграмм руководителям Археологического общества и министру мне удалось внушить Стаматакису, сколь важны черепки, он впал в другую крайность и жаловался на меня, если я выбрасывал аттический и коринфский хлам!
— Боже мой, господин Шлиман, — Филиос пытается перейти на примирительную позицию, — согласитесь же, что с черепками просто горе. Можно подумать, будто древние народы на протяжении тысячелетий только и делали, что лепили горшки, а потом нарочно били и разбрасывали их, чтобы мы их снова собирали по кускам. Знаете ли вы, что из ваших микенских черепков не разобрана и не классифицирована еще и пятидесятая часть? За восемь-то лет! Теперь у нас снова одиннадцать ящиков нолным-полны. Неужели Археологическое общество ближайшие сто лет должно заниматься только вашими черепками? Конечно, о хороших черепках я не говорю. Но со всеми этими ничего не стоящими осколками без орнамента мы на самом деле не должны обращаться, как с драгоценностями.
— И кто только присвоил вам степень доктора, господин Филиос? Осколки горшков — это для археолога неиссякаемый источник познания, путеводная нить в хронологии древностей! Без них мы вообще не имели бы основы для датировки: ведь надписи, которые могли бы нам здесь помочь, относятся лишь к значительно более позднему времени. Черепки в моих руках — это то же золото. В Трое я бы до сих пор еще блуждал в беспросветной мгле, если бы с первого
дня не сохранял все черепки, отмечая глубину их залегания и все другие данные. Надо мною тогда все смеялись, как это сейчас делаете вы. Но теперь пришла очередь смеяться мне, ибо ныне все делают так же, как и: и немцы, и американцы, и французы, а кое-где даже уже и греки. Они только не хотят признать, что научились этому от меня. Поищите себе другую профессию, Филиос, и дайте мне спокойно продолжать мою работу!Филиос глубоко оскорблен, и не без оснований. В другой раз он возмущается, убежденный, что Шлиман и Дёрпфельд совершают сплошные глупости. Имеют ли они право просто уничтожать византийские могилы? Имеют ли право сносить стены, относящиеся якобы к более позднему времени? Имеют ли они право ради очень красивой, допустим, лестницы, ведущей к круглому бастиону, просто сделать пролом в другой стене? Как будто шестидесяти ступеней мало! Имеют ли они право так коротко и резко заявлять, будто углубления в полу мегарона — это вовсе не места, где, как ему казалось, стояли красивые кресла, а только следы от пифосов? Ведь кресла были бы куда декоративней и куда больше бы подходили для мужского зала!
Выход только один, решает Филиос, — заявить протест! Конечно, не Шлиману — это бесполезно и, кроме неприятностей, ни к чему не приведет, а Археологическому обществу, министру. Но увы, столь благоприятные для протестов дни — дни, когда раскапывались Микены, — канули в вечность. Археологическое общество не идет навстречу своему эфору, даже когда тот пишет: «Я болен. Я должен уехать отсюда. Я не могу больше этого выносить». А министр? Вульпиотес передает по телеграфу префекту Аргоса лишь одну короткую фразу: «Делайте все, что Шлиман сочтет нужным».
Если бы в крепости Тиринф были бы найдены одни стены, то и тогда раскопки, столь трудные и полные неожиданностей, выяснили бы множество вопросов, которые на протяжении двух тысяч лет оставались темными даже для самых искушенных толкователей Гомера. Но тогда вряд ли бы возникли новые вопросы, которые нельзя было бы разрешить в ходе дальнейших раскопок: ведь они продолжаются и в 1885 году.
Но в Тиринфе найдены были не только стены. Пространство между стенами было покрыто слоем отложений, под ним — пол, сохранивший в нескольких местах остатки яркой раскраски, а в отложениях — черепки. Они разноцветны, словно радуга, расписаны черной, белой, синей, желтой и красной краской. Зеленой тогда еше не знали, и она нигде не встречается. Спирали, розетки, цветы, листья, журавли, лебеди, лошади и какие-то странные крылатые существа, помесь сфинксов с грифонами, волны, улитки, раковины, морские звезды, морские пурпурные улитки. То есть те же самые мотивы, которые встречались уже в Микенах, а в отдельных случаях — ив Трое. Их с недавних пор все чаще и чаще называют микенскими.
Почти все фигуры стилизованы, и опять нет ни малейшего сомнения, что это не начальный период (Где же тогда продолжение? Конечно; не в греческих вазах геометрического стиля), а завершающий этап долгого развития искусства, собственной школы. Но где ее истоки?
Более того: тиринфский дворец-крепость дает не только осколки ваз и целые сосуды микенского типа, но и нечто такое, чего не было в Микенах (или чего там не заметили) и о чем в Орхомене можно было лишь догадываться, а именно — дает уверенность, что стены, жалкие остатки которых едва возвышаются над полом, были некогда богато украшены.
«Здесь открывается новый мир», — снова пишет Шлнман, и даже почерк выдает его глубокое волнение.
Па западной стене портика мегарона найден остаток фриза из алебастровых плит, прообраз триглифов и метопов греческих храмов позднейшего времени. Все семь сохранившихся плит из-за пожара и долгого нахождения в земле сильно пострадали: левые настолько, что на них уже ничего нельзя различить, правые сохранились лучше. Плиты покрыты рельефным орнаментом: на более узких промежуточных плитах видны розетки, середина которых, словно чашечка цветка, сделана из лазуревого стекла, а в края на одинаковом расстоянии друг от друга вставлены небольшие прямоугольники из синей стеклянной пасты. На более широких плитах изображены пальметты в несколько вытянутом вверх полукруге, обрамленные спиралями, которые, в свою очередь, опоясаны прямоугольниками из стеклянной пасты; в центре каждой спирали тоже круглые пуговицы из синего стекла.