Шлимазл

«Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство небесное» (Евангелие от Матфея).

А вскоре и до жены добрались. Подвели под сокращение штатов, и осталась семья Элькиных без средств к существованию. Четырнадцать раз за год слетал Борис в Москву и ведь добился восстановления через Минздрав, а областные чинуши ему и тут подножку: дескать, за это время уже другой специалист на ваше место устроен, пожалуйста, получите работу в другом месте, и послали хоть и в свою область, но в такую тьмутаракань, что он, конечно, ехать, туда не согласился. Купил венгерскую портативную машину и стал принимать на дому. Недолго так проработал, стукнули, куда надо, вызвали его в органы, спросили ласково: сколько с больных берет и почему без лицензии промышляет – пришлось лавочку закрыть и бога благодарить, что ни один больной не заложил и что в тюрьму не посадили. Что делать? Ситуация патовая, и вдруг приглашение в гости в Бостон к другу в Америку. Всю ночь семья не спала, все приглашение гостевое разглядывали и хоть не сказали вслух, но каждый про себя подумал в уме: «А не избавление ли это от всех напастей? Сенька друг верный, друг, испытанный со студенческих лет, врачом работает, сто сорок тысяч годовых, помочь обещает, так и пишет в письме: чем могу, тем помогу».

«Кто угодно может скурвиться, – думал Борис, – только не Сенька».

И жена то же самое думала, следуя бабской логике: раз он неженатый, значит, может еще другу помочь, ибо попавший в плен к Гименею себе, как правило, уже не принадлежит, квалификацию как друг неминуемо теряет, деньги, время и внимание на законных основаниях законной же супруге и отдает. Мало, очень мало на свете мужчин, способных сохранить мужскую дружбу, обременив себя супружеством. Итак! Едем! Но с билетами – дефицит. Полетел пятнадцатый раз за год в Москву, надо дать кому-то в лапу, а кому? Опыта в таких делах нет. Нашел одну пациентку, протезировал её когда-то, а она девка пронырливая да со связями, все устроила наилучшим образом, прямо в гостиницу билеты принесла, она же и визы помогла сделать. Бросил дом, всё нажитое, уехал с женой, дочерью и с одним чемоданом и не вернулся.

ЧАСТЬ II

«Господи! Бабы-то какие стрёмные! Как же среди них тут обитаться?» – первое, что пришло на ум Борису, когда он оглядел толпу в аэропорту имени Кеннеди. И Семён, встречавший их, тоже не смог скрыть разочарования. А его можно понять. Прикид у семейки чудовищный. На жене мутоновая шубка и красные сапожки «ни в п… у, ни в красную армию», на нём кожаное пальто, ондатровая шапка кустарного пошива, лапти, купленные в качестве презента, висят на груди на липовой бечевочке, в руке подержанный чемодан допотопного фасона; на дочери дубленка – «снегурочка», а в Нью-Йорке плюс пятнадцать. И хоть расцеловал их Семён и с дочкой тепло познакомился – он её впервые увидел, но по тому, как торопливо провел их к машине, и по его излишне доброжелательной болтовне было видно, что он стесняется гостей. И все это просек по-еврейски чуткий на отношение к себе Борис, но не обиделся – десять лет все-таки не виделись.

«Вполне нормальное отчуждение, – успокаивал он себя, – через пару дней всё пройдет».

Ехали на новеньком «Джипе» по ночному городу, им надо было в Бостон. Семён на выезде из мегаполиса остановился, сказал, что на минутку и исчез на час. Задремали гости даже с устатку, вернулся, наконец, пахнущий буфетом, сказал, что забежал к друзьям и «похавал у них жареной картошки».

«Ел без меня, и в дом с собой не пригласил, и с друзьями не познакомил, – переваривал информацию Борис, – стесняется нас, как пить дать стесняется».

И с этого момента он стал стремительно взрослеть, в сорок с лишним стал ума набираться. Он был уверен, что жене друга нельзя задавать вопросы типа:

«А ты Борьку долго после контакта помнишь?»

Вернее, не так. Задать вопрос такой можно, но, во-первых, только в присутствии мужа, во-вторых, если вопрос в тему, и, в-третьих, поинтересоваться предметом можно только в тоне ироническом. Семён же, бездарно изобразив игривость, спросил об этом тогда, когда они на минуточку остались наедине.

Он что от неё хотел услышать?

«Ой, Сеня! И не говори, соколик! Забываю сразу же начисто, вроде, как и не было близости, а вот тебя бы, милый, помнила бы всю оставшуюся жизнь после сближения».

Так, что ли, жена ответить ему должна? Не хотел Борис даже думать об этом, пытался найти оправдание козлику: все мы, мужики, – кобелино, но включил однажды автоответчик, без всякой задней мысли, а там:

«Что у тебя под халатиком?» – интимно так, как только могут спрашивать любовницу, интересуется Семён.

И узнал Борис по голосу жену старого Сенькиного приятеля (ещё в Одессе Семён в друзьях дома ходил). Он, оказывается, всегда в этом плане дефективным был, оттого и не женат поныне. Значит, смолоду неполноценен был, но тщательно порок свой скрывал и в жён своих друзей тайно влюблялся. Ах ты, пакостник! Но ведь не скажешь, даже виду подать нельзя, он что-то там все время про свингернов втирает, мол, есть такое модное сейчас течение в Америке, когда семью объединяют только экономические соображения, а постельные отношения строятся на абсолютной свободе партнеров. Борис слушал, не возражал, а как себя иначе вести? Еще обвинят в домостроевщине. И потом, постоянное сознание того, что в кармане всего четыреста долларов, очень даже дисциплинирует, отсутствие языка тоже весьма способствует сговорчивости. Все брошено к такой матери, все сбережения угроханы на поездку, теперь сиди и терпи. Семён обещал в письме во Флориду вместе поехать, а теперь объявил, что работы много, отпуск, дескать, шеф не предоставляет, и потому поездка на американские юга отменяется. Стал сутками где-то пропадать. Семейка сидит на кухне: куда идти, если ни слова по-английски? Вот тебе и Флорида! А главное – страдание от ощущения собственной беспомощности. Ну, что? Начистить харю старому приятелю, – так вроде бы и не за что. Он же явно за женой не волочился, а может быть, и правда работы много, и потому нет времени гостям внимание уделять. И как его бить, когда он сдачи не даст, конечно, в жизни своей не дрался друган – слабоват от рождения. Утешала неумная мысль, что всё это приключение скоро закончится и он – Борис – будет потом друзьям и знакомым рассказывать про свои злоключения, и все будет ему сочувствовать, и всем будет это очень интересно. Даже губами доктор шевелил – беседовал с воображаемыми слушателями. Репетировал скорое представление. Потом испугался, что позабудет кой-какие детали, решил всё это безобразие на бумаге зафиксировать. Написал пару строчек, прочитал – застыдился. Серо, плоско, убого, стилистически отвратительно. Вспомнил, как рожал путевой очерк мопассановский Жорж Дюруа: «Алжир – город белый!», и дальше ни строки. Проза у Жоржа явно не шла. Не шла она и у Бориса.

«А кому это надо? – оправдывал Борис досадную творческую импотенцию. – Людям интересно только то, что происходит лично с ними, и горести и беды трогают их лишь тогда, когда их самих персонально жареный петух в задницу клюнет. Человек не кричит, когда другого пытают, а лишь тогда воет, когда ему самому помидоры в дверях зажало. Вот ужинает гражданин, а по телевизору умирающих с голоду конголезских детишек показывают. Ну и что? Аппетит утратил, несварение желудка от жалости к погибающим получил, чревоугодие прекратил, на почту помчался: деньги, посылки продовольственные слать? Ничего подобного, а вот нападет дрисня с пережору, порвет штанину о гвоздь в штакетине, и сразу огорчится безмерно, и всем про своё несчастье рассказывать станет. И что интересно? Чем больше несчастий обрушивается на других, тем он радостней, что это не с ним, не с его детишками происходит. Отвалится от стола, обобщит впечатления, поковыряется в зубах, темпераментно обнюхает зубочистку и бормочет благодарно в промежутках между отрыжками: «Слава Богу, что мои детки сыты, слава Богу!»

Откуда-то выплыла и стала смешить давно прочитанная в Литературке хохма:

Графоман: «Вчерась написал роман. Куды послать? Послал в редакцию – не берут!»

Редактор: «Попробуйте писать стихи».

Графоман: «А чё?»

Попробовал и Борис, но с чего начать?

Разумеется, с того момента, как он лучшего друга в Штаты из Одессы провожал:

Садилось солнце за вокзал,Несло мочой из туалета,К перрону поезд подползал,Стоял июль – макушка лета.

Не хило! Но метафоры маловато. Им сейчас «горячий снег» подавай, «пьяный туман», «горчит на донышке сознанья» или еще что-нибудь в этом роде. Имям – современным читателям – читать такую преснятину будет скучно.

Желание писать остыло, и от мысли осчастливить человечество путевыми заметками в стихах он тоже отказался, хотя в минуты наибольшего удивления происходящим кой-какие рифмочки в мозгу возникали, и всегда почему-то вспоминался при этом милый душевнобольной из омской психушки. Он так счастливо свихнулся, что стал излагать исключительно в рифму.

– Коля, как дела?

– Шоколадно!

– Но почему не мармеладно, не медово?

– Как это почему? Вам я объяснить могу.

Я с больницы убегу. Только няне – ни гу-гу.Мне как шизику применили физику.Делали электрошок, ой, какой от вас душок!И теперь мне ладненько! Просто шоколадненько!

И пошел Коля прочь, приплясывая и напевая на ходу: «Шок, и ладно, будет – шоколадно! Будет мне отрадно! Будет не накладно! Будет мне наградно!»