«Шоа» во Львове

— Тюрьмы открыты, — информировал на совещании Блязер, — полиция исчезла, уголовники и хулиганы настроены на разбой. По улицам шатаются пьяные банды, устраивают самосуды. Необходимо организовать самозащиту, создать группы самообороны.

— Голыми руками не защитимся, — сказал кто-то.

— В Иезуитском городе лежат горы брошенной на произвол амуниции и оружия, — ответил Блязер. — Необходимо их оттуда взять.

Блязера послушали. Из Иезуитского города (теперь парк Ивана Франко) принесли с десяток новеньких польских карабинов и ящик патронов. Аналогичным способом вооружались и другие дома нашего квартала. В подъездах выставили вооружённые караулы. Там где этого не сделали, имели место случаи налётов грабителей.

С момента капитуляции Львова польская государственная полиция («полиция панствова») сразу прекратила нести службу. Состояла она из одних поляков. Отдельные ее подразделения попробовали вырваться из города. На Сиховском предместье группу полицейских-беглецов окружили энкаведисты и расстреляли на обочине шоссе из пулемётов. Это была наглядная показательная акция, которая предвещала будущие физические чистки так называемой «буржуазной» администрации. Сохранялась некоторое время созданная на скорую руку польская общественная полиция. Украинцы и себе создали добровольную рабочую гвардию. В эту гвардию вступил и наш сосед Николай Щур. Ему выдали красную нарукавную повязку и трофейную польскую винтовку. Находился Николай в рабочей гвардии всего четыре — пять дней. Однажды вечером он вернулся без повязки и оружия. «Сегодня мы собрались на Цитадели, — рассказывал Щур моему отцу. — Перед ними выступил командир и сказал: «Расходитесь, люди добрые, по домам, нечего нам тут делать. Сняли с нас, украинцев, деревянные оковы, а надели железные».

Вместо польской общественной полиции и украинской рабочей гвардии вскоре большевики организовали профессиональную, «рабоче-крестьянскую» милицию. В неё спешно вступило много еврейской молодёжи, немного украинской, наименьше польской. Во главе львовской милиции встал «товарищ» Рейзман, затем такой же «товарищ» Барвинский. Много евреев вскоре заняло различные должности в советских органах управления. Среди поляков это вызвало возмущение, их монопольное положение было ликвидировано.

7

С первого же дня установления советской власти на Западной Украине была запрещена деятельность и распущены все без исключения политические партии, общественные организации и общества, с «Красным Крестом» включительно. Коминтерн с удивительным предвидением, чтобы не мешал, распустил свою КПЗУ ещё за год до войны. Впрочем деятельность одной политической силы осталась вне досягаемости новой власти. ОУН как была, так и осталась в подполье, не испрашивая разрешения на существование. Кроме политических и общественных организаций, были немедленно закрыты все газеты, журналы, издательства, независимо от их политической окраски. Надо отметить, что перед войной во Львове выходило (не верится) 300 периодических изданий. Вместо традиционно широкого политического спектра львовской прессы (первая газета в Украине появилась в 1776 году именно во Львове) под видом газеты начали выходить две убогие партийные агитки — одна на украинском, другая на польском языках. Под тотальный контроль были взяты радиовещание, театры и кино. Таким образом львовян лишили источников достоверной информации. На долгую половину столетия Галичане забыли, что существует реально настоящая свобода слова. Общественность стала полностью дезориентированной как раз в момент столкновения двух миров: московско-большевистского и европейского с их различными политическими, моральными и экономическими устоями.

Ошарашенные нарастающими изменениями люди естественно хотели знать, как им будет при новом режиме. В первые два-три дня львовяне массово выходили на улицы, желая вступить в контакт с красноармейцами, которые заполнили город. Поражало убогое, некрасивое, неевропейского фасона обмундирование Красной армии — землистого цвета шинели, гимнастёрки до колен, широченные галифе, остроконечные войлочные буденовки, обмотки, кирзовые сапоги. Зато вооружение и военная техника, в частности танки, на голову были выше польских.

На следующий день вечером на Яновской (теперь Шевченко) улице, до ее пересечения с Клепаровской, остановилась длинная механизированная военная колонна. Стоял погожий теплый осенний день. Из всего выходило, что колонна собиралась ночевать под открытым небом. Красноармейцы по команде маршировали взводами к находящейся рядом парфюмерной фабрике «Одоль» на «оправку». На ужин солдатам выдали сухой паек. Жаждущие информации жители прилегающих кварталов буквально облепили броневики и автомашины колонны, пытаясь пообщаться с военными. Им хотелось услышать непосредственно из уст людей в шинелях ответы на свои многочисленные вопросы о житии-бытии в «Стране Советов».

Но выяснилось что без разрешения политруков-комиссаров «бойцы» или «красноармейцы» (слово «солдат» тогда не употреблялось) не смели проронить и слова. Политруки стремились сами разговаривать с народом и решали, кто из бойцов может общаться с гражданскими, а кто нет.

Конечно, комиссары тщательно следили за самим развитием бесед. На все вопросы типа: «Есть ли у вас тот или иной товар, или то или иное изделие?», бойцы, под бдительным взглядом комиссаров, непременно, словно попугаи, отвечали: «Есть многа, многа». На этой почве родилось множество львовских анекдотов. Самым популярным был о лимонах. На вопрос, есть ли в Советском Союзе цитрини (лимоны), красноармеец, хоть и не понимал, что это такое, бодро отвечал: «Есть многа, два завода делают, адин в Маскве, втарой в Харькаве». На лукавый вопрос, есть ли в Советском Союзе «шкарлатина» (скарлатина), красноармеец бездумно заученно так же отвечал: «Есть многа, многа».

Языковые недоразумения случались и с другой стороны. Красная армия имела официальный эпитет: «рабоче-крестьянская». Некоторые простые львовяне, не понимая значения русского слова «крестьяне», переводили его как «христиане». Особенно старые богомольные женщины очень были довольны, что армия называется, по их мнению, христианской. Какое же было разочарование, когда от комиссаров «христианской армии» они услышали, что никакого Христа не было — «эта выдуманная личность». Более того, услышали, что нет и самого Бога. Тогда же рассказывали такой анекдот: Чинит большевик посреди дороги автомобиль. Подходит мужик и говорит:

— Бог в помощь!

— Нет, — говорит солдат, — у нас в Советах так не здороваются. У нас говорят: «Зря работаешь!», а отвечают «Правду говоришь!».

Общение с красноармейскими командирами (слово «офицер» не употреблялось) тоже не было легким. Львовяне 1939 года с трудом понимали русский язык. Для поляков — русский тяжелее для понимания чем словацкий или чешский. В лучшем положении пребывали украинцы. Среди только что мобилизованных красноармейцев на «польский поход» попадались жители Подолья, их говор мало чем отличался от разговорного языка, которым пользовались украинцы Львовщины.

Мой отец остановился около одного такого стройного, чернявого подолянина переброситься словами. Тот ему чем-то понравился и отец пригласил его к нам на чай. Политрук, который внимательно следил за беседой, запретил подолянину отлучаться и тут же прекратил беседу. Не помогло объяснение отца, что живет он тут совсем рядом, и зовет только на минутку. И тогда мой отец, человек зажигательный и настойчивый, решился на отчаянный шаг. Он смело подошел к штабной машине и громко, чтобы слышала окружающая гражданская публика, заявил, что, мол, он львовский пролетарий, хочет поговорить по важному делу с главным командиром. Вокруг собралась солидная толпа львовских зевак. Командир нехотя вышел из машины.

По профессии мой отец был полиграфистом-цинкографом. Для изготовления цинкографического клише использовали соляную кислоту. Согласно требований техники безопасности работать с кислотой необходимо было в защитных рукавицах. Цинкографы в основном пренебрегали рукавицами, потому что они мешали, и поэтому страдали от поверхностных ожогов. Руки, а точнее ладони, на определенное время, до заживления, получали из-за ожоговых шрамов ужасный мозолистый желто-белый вид, словно у каторжанина, хотя цинкографическая работа и не требовала значительных физических усилий. Отец, который тоже не любил работать в рукавицах, протянул командиру свои недавно обожженные кислотой ладони и спросил: «Разве нельзя мне, рабочему, пригласить к себе на минутку бойца рабоче-крестьянской армии на стакан чая? Живу ведь рядом».