«Шоа» во Львове

«Наверно, полностью все на работе», — утешила меня мгновенная догадка. Самоуспокоенный, я более уверенно пошел дальше. Однако угнетающая тревога до конца не развеялась. Идти мне надо было только прямо, не сворачивая в боковые улицы, которые тоже поражали пустотой. Наконец нашел необходимый номер дома и остановился перед ним, внимательно прислушиваясь. За массивными дубовыми воротами тоже не было слышно ни одного человеческого голоса. Оглянулся: улица полностью пустая, нигде ни живой души. Набрался смелости и решительно нажал на ручку.

Картина, которая открылась мне, запомнилась на всю жизнь. Во многих сеционных львовских кирпичных домах лестничная клетка начинается с пяти-шести широких ступенек. Сразу на первой ступеньке и так до последней, один возле другого, плечо к плечу, сидело десятки людей. Сидели вперемешку: мужчины и женщины. Как по команде, они внезапно посмотрели на меня единым напряженным перепуганным взглядом. Сразу же испуг в их глазах исчез и они снова, как по команде, молча отвели взгляд от меня, возвращаясь в предыдущее свое состояние оцепенения. Невидящим взглядом они смотрели на черный прямоугольник ворот. Изнуренные, бледно-восковые лица не выражали, как мне показалось, никаких эмоций. Люди сидели так тесно, что я растерялся, не зная, как мне пробраться наверх. Мой вопрос, где тут проживает Блязер, неуместно повис в воздухе без ответа. Никто на меня даже не посмотрел, никто не проронил ни одного слова. Бочком, вдоль стены, осторожно переступая через неподвижно сидящих людей, я с трудом, на цыпочках, таки выбрался на лестничную площадку. Следующие лестничные марши трехэтажного дома тоже занимали люди, которые тесно прижались один к другому. Вот так они молчаливо сидели на всех ступеньках до самого чердака.

Блязер проживал на первом этаже. Номер квартиры мне был известен. Я подошел к необходимой двери, но в этом заколдованном царстве тишины я не осмелился стучать. Тихонько нажал на ручку — двери легко открылись. Квартира, в которую я зашел, имела необычный для меня вид. Львовяне тогда еще не знали «благотворительности» коммуналок, когда жилье скорее напоминает многолюдный общий барак, чем нормальное жилище. Блязеры занимали одну из небольших комнат квартиры, площадь в одну четвертую от общей. Вся двухкомнатная квартира вместе с кухней была разделена, если можно так сказать, на маленькие семейные участки, один из которых занимали Блязеры. Чтобы сохранить видимость частной жизни, каждая семья старалась с помощью занавесок отгородится от остальных сожителей. Блязеры отгородились занавеской и шкафом для белья. Кроме обыкновенных бельевых шкафов и крохотных столиков, другой мебели я так и не заметил. В квартире из-за нехватки места не было ни кроватей, ни стульев, ни кресел, ни зеркал, ни других привычных предметов быта. Сидели и спали жильцы на полу.

Когда я вошел, то застал супругов Блязеров опертых на подушки, как это принято в безмебельных монгольских юртах. Моему появлению Блязеры приятно удивились. Для них я был посланцем с прошлого призабытого мира, который они бесповоротно утратили, переступив порог гетто. Так в больницах безнадежные больные радостно воспринимают посетителей зная, что им уже не вернуться в мир здоровых людей, однако им не хочется утрачивать с ними связь.

Малка Блязер нежно погладила меня по голове и прошептала:

— Слава Богу, ты подрос, мальчик.

На ее глаза навернулись слезы. Предварительно мама предупредила меня не расспрашивать о малыше Блязеров, который не вынес невзгод и умер. Мойсей Блязер тоже ласково прикоснулся к моему уху и пожал мне, как взрослому, руку. Шепотом он спросил у меня, как мы поживаем.

Примостившись около маленького круглого стола, который разве что когда-то служил подставкой для вазы, я стал вынимать из портфеля гостинцы: банку топленого масла, сахар и, что-то еще в маленьких мешочках и прекрасный кусок говяжьего мяса. Блязер, увидев мясо, не мог скрыть удовлетворения.

— Сколько стоит это добро? — поинтересовался деловито он.

— Ничего. Мама сказала, что это подарок.

Блязер отсчитал несколько оккупационных польских злотых и сунул мне в карман.

— На, будешь иметь на конфеты.

Помня наказ матери, я вынул из кармана его злотые и положил на столик.

— Мама категорически запретила брать с вас любые деньги.

— Пусть Господь благословит твою маму, — промолвила растроганно Малка и снова погладила меня по голове.

— И тебя, — добавила она.

Мойсей быстро написал записку и положил в портфель.

— Отдашь ее маме, — попросил он.

Я распрощался и уже на выходе услышал, как Блязеры, перейдя на идиш (до этого со мной общались на польском языке), стали тихонько охать, где найти дров, чтобы сварить мясо.

53

По гитлеровским расовым «нюрнбергским законам», что стали действовать на оккупированной немцами Галиции, если кто-то из родителей был евреем, то их наследники даже до третьего колена считались евреями и подлежали дискриминации. В семье Желязных, несмотря на выкрещение, и Соня, и их маленький ребенок, согласно тех законов, расово считались евреями. Гестапо подобным смешанным семьям предлагало расторгнуть брак и полностью прекратить родственные отношения. Иначе арийский партнер становился для гестаповцев преступником, который скрывает евреев и за это должен быть наказан смертью. Соответствующее объявление под названием «Предупреждение» было расклеено по всему городу и опубликовано в прессе. Развестись с Соней реально означало бы отправить ее с ребенком в гетто на верную гибель.

Владислав Желязны любил свою Соню, без ума любил своего первенца и не мог отдать их растерзание гестаповцам. Он решил сберечь семью любой ценой. Желязны только поменяли квартиру и проживали теперь на улице Вестштрассе (Яновская) под сорок первым номером, где их раньше никто не знал. Мы по старой доброй памяти часто к ним наведывались. Внешне семья Желязных не поддавалась панике, вела себя спокойно и уверенно. На самом деле, как открывалась Соня моей матери, они очень переживали, понимая, что играют с судьбой. Смерть подстерегала их каждую минуту. Изобличения можно было ожидать со всех сторон. Наибольше боялись доносов. Гестапо и немецкие власти обязали население сообщать о всех подозрительных на еврейское происхождение личностях, которые проживают вне пределов гетто. За недонесение тоже угрожали смертной карой. Семью Желязных знало немало людей, в частности во львовском уголовном мире, но среди них существовал своеобразный кодекс чести — не выдавать своих. Так же Владек не боялся так называемых «шмальцовщиков» — профессиональных шантажистов, которые разыскивали укрывающихся евреев и требовали от них за молчание выкуп. Во Львове в этом особенно отличилась банда какого-то «Доктора», бравший специально с собой на «охоту» детей, которые безошибочно определяли евреев по внешним признакам, манерой держаться и жестам. «Если сюда придут «шмальцовщики» от Доктора, то я с ними расправлюсь. Не смогу сам, позову друзей, они помогут» — уверенно утверждал Владек. Он рассказал нам о судьбе своего товарища Биндера. Тот имел польскую любовницу и какое-то время прятался в ее квартире. Его деятельная натура не выдержала длительного заточения и однажды Биндер вышел на улицу по каким-то делам. Неожиданно попал в облаву. Чтобы вырваться из капкана, Биндер попытался убежать, но его догнала гестаповская пуля.

Как предмет религиозного уважения в каждом христианском жилище во Львове было изображение Христа или святых, или картины изображений библейных событий. Желязный никогда не отличался особой набожностью. Какой-нибудь образок у них, наверно, был, но я его как-то никогда не замечал. Теперь у Желязных на видном месте виднелся слишком большой для габаритов обыкновенной квартиры образ Богородицы в голубом убранстве. Под ним мерцала лампадка, на специальном белом столике в вазах стояли бумажные цветы, летом — живые. Все это создавало подобие домашнего алтаря. Каждый, кто приходил в их квартиру, должен был сразу получить впечатление, что попал в очень благочестивое христианское жилище. Теперь Соня и Владек тщательно и регулярно посещали костел. Доказать свое арийское происхождение Владеку было просто. От мужчин, обычно, не требовалось для этого слишком демонстративной набожности. Их проверяли на предмет еврейского происхождения только по так называемому «конкретному доказательству», то есть по наличию обрезания крайней плоти. Зато подозрительных женщин тщательно проверяли в знании христианских обрядов, знание молитв, проверяли знание народных христианских обычаев, которые не вычитать ни в одном молитвеннике. При гестапо был специально создан отдел для розыска еврейских женщин, которые, выдавая себя за христианок, проживают в «арийской» части города. Ищейки этого отдела применяли различные методы для обнаружения укрывающихся евреек.

Чтобы не привлекать к себе наименьшего подозрения, не «засветится» перед полицейскими органами, которые по нитке могли прийти к клубку, Владислав Желязны потерял интерес к своему криминальному промыслу и поступил инструментальщиком на работу в мастерские, которые немцы организовали в конце Яновской улицы на базе бывшей еврейской фирмы Штайнхауза. Мастерские начали называться «DAW» — аббревиатура от «Deutsche Ausr"ustung Werke» (германские ремонтные мастерские). Рабочие «DAW» работали под руководством немецких мастеров над ремонтом военной техники. Им выдавали надежные «аусвайсы» — удостоверения личности и неплохие продовольственные пайки. Первоначально на «DAW» добровольно работало несколько сотен евреев и около трехсот поляков и украинцев. Владека Желязного там очень ценили как высококвалифицированного слесаря.

Однажды немец — старший мастер — отозвал Владека в сторону на беседу «nur mit uns» и начал секретный разговор.

— Герр Желязны, — обратился мастер тем распространенным немецко-польским сленгом, который употребляли силезские (шльонские) немцы, — советую вам в ближайшие три-четыре дня «zum arbeit» не выходить. Посидите эти дни дома.

— Но, господин мастер, за невыход на работу строго наказывают. Я боюсь.

— Герр Желязны, вы настоящий классный специалист, таких людей немецкие мастера всегда уважают, когда советую не выходить вам на работу, то для этого имею веские основания. Сделайте, как я говорю.