Шофёр

– Даже и не сумлевайся, – сказал Пахомов на возражения молодого человека, – от нас не убудет. О деньгах не думай, чтобы я с тебя хоть копейку взял, да лучше сразу придуши, ты ж мне как родной сын. Будешь жить как у Христа за пазухой, мы, чай, не обеднеем и за тобой приглядим.

Сергей старался в долг не жить, ремонтировал дом, перестилал крышу, даже водопровод сделал из железного бака, занесённого на чердак, с работы притащил допотопный электрический насос, который с гудением качал воду из колодца, просаживая напряжение во всей округе.

Вторую комнату, поменьше, Пахомовы сдали, в ней поселился пожилой мужчина, нелюдимый и тихий, по имени Василий Федякин. Федякин работал слесарем на заводе электроприборов и мог открыть любой замок. Возможно, он как раз этим занимался в свободное время, но милиция к нему не наведывалась, барыги – тоже, платил за комнату он всегда вовремя, исправно и по договорённости, а не по расценкам жилконторы. Правда, иногда сильно поддавал, но даже в таком состоянии не шумел и компаний не приводил.

В зиму двадцать пятого Пахомов простудился, заболел и быстро превратился из румяного жизнерадостного человека в высохшую развалину. Работать он больше не мог, Травин хозяйке отдавал каждый месяц двадцать рублей, та брала, настрого запретив говорить об этом своему брату. К двум червонцам прибавлялись расходы на врача из исправдома и на лекарства, а теперь и на сиделку.

– Ты представь, дядя Митяй, кого я встретил сегодня, – сказал Сергей, зайдя к больному в комнату. – Ни за что не угадаешь.

Пахомов сидел в кресле, глядя в окно и сжимая подлокотники. Боли в животе и груди то стихали, то возвращались с новой силой. При виде бывшего воспитанника он оживился.

– А ну-ка, кого?

– Дядю Николя.

Сергей постарался говорить о родственнике как о незнакомом человеке, так, как советовал доктор Зайцев. Резкая боль, стреляющая в голове при любом воспоминании о событиях до контузии, нахлынула и прошла мимо.

– Это барона Гизингера, что ли? – мужчина нахмурился. – Вот уж батюшка твой не любил его, и за дело. Никудышный человек Николай Леопольдович, сам увязнет и других за собой утянет. Узнал тебя?

– Думаю, да. Но виду не подал.

– Значит, опять свои делишки проворачивает, – Пахомов сплюнул, – ох и паскудный тип, уж как он у тётушки твоей, Варвары Львовны, выманил бумаги ценные да закладную на имение. Ты-то тогда совсем мальцом был, не помнишь, ведь проиграл, подлец, всё подчистую. А казну полковую растратил аккурат перед восстанием, да. Повезло ему, что большевики к власти пришли, грешки старые спустили. Денег попросит – не давай. Опять колоть?

Травин набрал в шприц смесь морфия с лекарством, кивнул.

– Поспишь немного.

Он взял руку больного, постучал по выступающей вене пальцем и ловко воткнул иглу.

– Спасибо, Серёжа, что не бросаешь, – мужчина дёрнул глазом, стараясь спрятать выступившую слезу, – Нюрка-то тянет с тебя? Если что, скажи сразу, я ей покажу, паскуде. Со своих тянуть – последнее дело, вот батюшка твой, царствие ему небесное, никогда…

Пахомов говорил всё тише и на последних словах засопел, уронив голову на грудь. Сергей вышел из комнаты.

– Спит? – спросила Нюра. – Ну и хорошо. Побежала я, музыкант небось заждался.

Глава 3

Дом номер семь по 10-й Сокольнической улице стоял в глубине старорежимной застройки, загораживающей его от извозчиков, трамваев и редких автомобилей. Местное жилтоварищество давно уже грозилось избу снести и выдать жильцу отличную комнату в одном из новых современных зданий, возводимых на Стромынке, с водоснабжением, просторной общей кухней и даже канализацией, но всё никак не могло изыскать фонды. Жильца нерасторопность жилтоварищества вполне устраивала, в коммунальную квартиру он переезжать не хотел.

В доме, помимо двух комнат, была небольшая кухня и просторные сени, удобства находились во дворе, там же стояла бочка, которую водовоз наполнял за серебряную полтину, а дождь – бесплатно. Наниматель, Лев Иосифович Пилявский, представительный мужчина лет пятидесяти, невысокого роста, с торчащими в стороны от обширной лысины седыми волосами и внушительным носом, вооружённым толстыми роговыми очками, принимал учеников у себя в кабинете – большой комнате с окном, толстым ковром на полу и керосиновым освещением. Он сидел в кресле, сложив руки на объемном животе, напротив него девочка старательно водила смычком по струнам. Нюра Пахомова только что вернулась из лавки и выкладывала продукты на кухонный стол.

– Наденька, золотце моё, отдохни минутку, – Пилявский погладил ученицу по голове, забрал у домработницы сдачу и тщательно пересчитал, сверяясь с тетрадкой. – Что, приказчик опять не отпустил по нормальной цене топлёное масло?

– Господь с вами, Лев Иосифыч, – Нюра к скаредности хозяина успела привыкнуть, – и так хорошая цена, шесть гривенников за фунт, куда уж дешевле. Вы вона сколько с детишек берёте, да ещё в консистории жалованье плотют, а всё жмётесь, как будто на паперти стоите.

– На паперти, милочка, поболее моего получают, – Лев Иосифович тщательно проверил вес и количество продуктов, отрезал кружочек кровяной колбасы, понюхал с подозрительным видом, пожевал, для виду скривился. – Ладно, идите уже до пятницы. И чтобы не опаздывать.

– Да уж пойду.

Нюра уткнулась взглядом в переносицу Пилявского, тот попыхтел, но три рубля отсчитал, добавил ещё два рубля за стирку, отдал женщине свёрток с грязным бельём, выпроводил её из сеней и закрыл дверь. Золотце Наденька поиграла ещё с четверть часа, оставила полтора рубля и убежала. Пилявский не торопясь поужинал пирогами с капустой и наваристыми щами на мозговой кости, сложил посуду в таз и прикрыл полотенцем. Потом, скорее по привычке, пересчитал серебряные ложечки и фарфоровые чашки.

Больше двух учеников в день он не брал, мерзкие дети выматывали всю душу, насилуя беззащитный инструмент и издеваясь над учителем. Самым противным был мальчик лет двенадцати, которого он взял на позапрошлой неделе, этот приходил уже третий раз, в девять вечера, вместе с матерью. Она садилась на стул в углу комнаты и с благоговением смотрела на своего бездарного отпрыска. Перед первым занятием Пилявский заломил три рубля и подумывал увеличить плату до пяти – мелкий гадёныш не мог ни одной ноты сыграть правильно, способностей к музыке у него не было никаких совершенно. К тому же он ещё и косил левым глазом, и когда играл, глядя на струны скрипки, казалось, прямо на Пилявского таращился.

– Эмма Арнольдовна, счастлив видеть, – он распахнул входную дверь в четверть десятого, эта семейка всегда опаздывала. – А вы, юноша, мигом в мой кабинет, инструмент вас заждался.

Эмма, невзрачная женщина средних лет, благодарно кивнула, уселась на стул в углу, её сынок схватил скрипку, словно биту для лапты, и противно заскрипел смычком. Пилявскому очень хотелось оглохнуть, у мальчика явно проглядывали садистские наклонности. К счастью, через десять минут в дверь постучали, на время прервав пытку.