Шопенгауэр как лекарство
Шрифт:
• «Чего не должен знать твой враг, того не говори своему другу» [97] .
• «На все наши личные дела следует смотреть как на тайны; надо оставаться совершенно неизвестным для своих знакомых… осведомленность их в невиннейших вопросах может когда-нибудь при случае оказаться для нас весьма невыгодной» [98] .
• «Ни любить, ни ненавидеть» — такова первая половина житейской мудрости; вторая ее половина: «Ничего не говорить и никому не верить» [99] .
[97]Артур Шопенгауэр. Parerga и Paralipomena. — Т. 1. — Гл. 5 «Паренезы и максимы».
[98]Артур Шопенгауэр. Parerga и Paralipomena. — Т. 1. — Гл. 5 «Паренезы и максимы».
[99]Там же.
• «Недоверие — мать спокойствия» [100] (излюбленная
• «Забыть какую-либо скверную черту человека — это все равно что выбросить трудом добытые деньги. Таким образом мы избежим глупой доверчивости и неразумной дружбы» [101] .
• «В жизни превосходство может быть приобретено лишь тем, что человек ни в каком отношении не будет нуждаться в других и открыто станет показывать это» [102] .
[100]Arthur Schopenhauer. Manuscript Remains… — Vol. 4. — P. 495 / «», § 17. Пер. Ю. Айхенвальда.
[101]Артур Шопенгауэр. Parerga и Paralipomena. — Т. 1. — Гл. 5 «Паренезы и максимы».
[102]Там же, т. 1, § 28.
• «Чем меньше уважаешь других, тем больше они будут уважать тебя» [103]
• «Если среди нас есть человек действительно выдающихся достоинств, то не полагается говорить ему этого, словно это какое-то преступление» [104] .
• «Лучше позволить людям быть тем, что они есть, чем принимать их за тех, кем они не являются» [105] .
• «Злобу или ненависть нельзя обнаружить иначе, как действием… Ядовитыми бывают лишь животные, имеющие холодную кровь» [106] .
[103]Там же.
[104]Артур Шопенгауэр. Parerga и Paralipomena. — Т. 1. — Гл. 5 «Паренезы и максимы».
[105]Arthur Schopenhauer. Manuscript Remains… — Vol. 4. — P. 508 / «», § 29, сноска. Пер. Ю. Айхенвальда.
[106]Артур Шопенгауэр. Parerga и Paralipomena. — Т. 1. — Гл. 5 «Паренезы и максимы».
• «Немного вежливости и дружелюбия способны сделать людей уступчивыми и услужливыми. Таким образом, вежливость для человека то же, что для воска тепло» [107] .
Глава 26
Мало столь верных способов привести людей в хорошее настроение, как если мы расскажем им о каком-нибудь недавно постигшем нас значительном горе или также если мы откровенно обнаружим перед ними какую-нибудь личную слабость [108] .
На следующем занятии Гилл плюхнулся в кресло так, что оно жалобно заскрипело, и, дождавшись, когда все усядутся, начал первым:
— Если никто не возражает, я хотел бы продолжить упражнения с «секретами».
— В таком случае я хочу сделать одно заявление, — отозвался Джулиус. — Не думаю, что стоит превращать это в обязательное упражнение. Конечно,хорошо, что каждый из вас полностью раскрывается, но гораздо важнее, чтобы все шло естественно, без напряжения, чтобы ничто на нас не давило.
— Я понял, — ответил Гилл, — но на меня и так ничего не давит. Я действительнохочу вам рассказать одну историю, и кроме того, мне не хочется, чтобы Ребекка и Стюарт оставались в гордом одиночестве. Нормально? — Дождавшись нескольких одобрительных кивков, Гилл продолжил: — Моя «страшная» история произошла, когда мне было тринадцать. Я тогда еще был прыщавым пацаном и только-только начал созревать, а моя тетка Вэлери, младшая сестра отца — ей было где-то под тридцать или немного больше, — в общем, она часто гостила у нас, у нее постоянно что-то не клеилось с работой. Мы отлично ладили и все время играли, пока предков не было дома, — ну, знаете, боролись, щекотали друг друга, играли в карты. Так вот, однажды мы играли в карты на раздевание, и я сшельмовал и заставил ее раздеться догола, и тут у нас пошло… в общем, какая там щекотка, мы начали щупать друг друга. Я был неопытным, гормоны взыграли — короче, я даже точно не знал, что я такое делаю, а тут она мне говорит: «Вставляй это сюда». Я отвечаю «да, мэм» и продолжаю следовать инструкциям. В общем, мы начали делать это каждый раз, когда оставались одни, пока через пару месяцев мои старики не заявились домой пораньше и не застукали нас за этим делом, — в общем, как говорится, нас поймали на месте преступления — flagrant… flagrant… как там?
Гилл покосился на Филипа, тот открыл было рот, но его опередила Пэм, которая выпалила:
— Flagrante delicto.
— Ух ты. Здорово… Я и забыл, что теперь у нас два профессора, — пробормотал Гилл и продолжил свой рассказ: — Ну, тут такое началось. Отец, правда, не слишком кипятился, но зато мать встала на дыбы, и тетя Вэл больше никогда к нам не приезжала —
мать даже злилась на отца за то, что он с ней не порвал.–
Гилл замолчал и, оглядев всех, добавил: — Я, конечно, понимаю, почему мать так разозлилась на тетю Вэл, но в том, что случилось, была и моя вина.
— Твоя вина? Это в тринадцать-то лет? Да брось ты, Гилл, — откликнулась Бонни. Остальные — Стюарт, Тони, Ребекка — закивали.
Еще до того как Гилл успел ответить, неожиданно заговорила Пэм:
— Я хочу кое-что сказать тебе, Гилл. Наверное, это будет не совсем то, что ты ждешь, но все-таки… Я давно хотела тебе сказать — еще до того, как уехала в Индию… Не знаю, Гилл, как бы это сделать помягче, так что не буду даже пытаться и просто скажу, что думаю. В общем, твоя история меня не трогает, и ты сам, Гилл, ты меня не трогаешь.Даже когда ты говоришь, что признаешься в страшной тайне, как Стюарт или Ребекка, я не верю, что ты говоришь про себя.Я знаю, ты очень привязан к группе, ты всегда активно работаешь, помогаешь другим, и, если кто-то выскакивает за дверь, ты первый бежишь на помощь. Но на самом деле только кажется, что ты открываешь какой-то секрет, — это только видимость, а ты сам прячешься. Да, именно — прячешься, прячешься, прячешься. Твой рассказ про тетушку — типичный пример: на первый взгляд кажется,что он про тебя, но это не так. Это такой трюк, фокус, потому что это не твояистория, это история тети Вэл. Естественно,группа поднимется на твою защиту, и все хором запоют: «Как же так, Гилл! Ты же был ребенком. Тебе было только тринадцать. Ты стал жертвой!» А что еще они могут сказать? А твои истории про семейную жизнь — они всегда только про Роуз и никогда про тебя. В результате всегда одно и то же: ты рассказываешь, а мы тебе подпеваем: «Ах, бедный Гилл. Как же ты все это терпишь?» Знаешь, когда я до посинения медитировала в Индии, я много думала о нашей группе — вы даже не представляете, как много я думала. Я думала о каждом, о каждом в отдельности — кроме тебя, Гилл. Мне неприятно об этом говорить, но я ни разу тебя не вспомнила. Когда ты что-то говоришь, я никогда не знаю, к кому ты обращаешься — к стене? к полу? — по крайней мере, у меня никогда не бывает чувства, что ты обращаешься лично ко мне.
Наступила тишина. Все ошеломленно молчали, не зная, что сказать. Наконец Тони очнулся и, присвистнув, сказал:
— Добро пожаловать домой, Пэм.
— Нет смысла тут сидеть, если не говорить все, что думаешь, — отозвалась Пэм.
— Ну, что скажешь, Гилл? — спросил Джулиус.
— Да… Это удар под дых. Задыхаешься, и во рту горечь. Надеюсь, это хотя бы про меня, Пэм? Погоди-погоди, ничего не говори. Я не это хотел сказать. Я знаю, ты сказала, что думаешь, и в глубине души я с тобой согласен.
— Немного подробнее об этом, Гилл, — о том, что ты согласен с Пэм, — подсказал Джулиус.
— Да, я согласен. Я мог бы сказать кое-что еще, я знаю. У меня действительно есть что сказать.
— Кому, например? — спросила Бонни.
— Хотя бы тебе– ты мне очень нравишься, Бонни.
— Очень приятно, Гилл, но это все еще не про себя.
— Ну, мне было очень приятно, когда ты назвала меня красавцем-мужчиной. И я совсем не считаю, что ты некрасивая и в подметки не годишься таким, как Ребекка. Мне всегда нравились — может быть, после тети Вэл — женщины постарше. И уж если на то пошло, у меня даже были кое-какие сальные мыслишки, когда ты пригласила меня переночевать после ссоры с Роуз.
— Так что ж ты зевал? — спросил Тони.
— Да были кое-какие проблемы…
Когда стало ясно, что Гилл не намерен распространяться дальше, Тони спросил:
— Ну, не хочешь об этих проблемах рассказать? Некоторое время Гилл сидел молча, его лысина блестела от испарины, затем, собравшись с духом, ответил:
— Хорошо, давайте, я обойду всех по порядку и расскажу, что я думаю. — Он начал со Стюарта, сидевшего по соседству с Бонни. — К тебе, Стюарт, я не испытываю ничего, кроме восхищения. Если бы у меня были дети, я был бы счастлив, если бы у них был такой врач. И то, что ты рассказал на прошлой неделе, совсем не изменило моего отношения к тебе… Ты, Ребекка — если честно, я боюсь тебя. Ты слишком правильная, слишком хорошая — в общем, без сучка без задоринки. Твои дела в Лас-Вегасе ничего не меняют — для меня ты такая же чистая и безупречная, и такая же уверенная, в себе. То ли я разволновался, то ли что, но я даже не помню, как ты попала в группу. Стюарт называет тебя фарфоровой куколкой — это правда; может быть, ты слишком хрупкая, а может, у тебя есть острые края, о которые можно обрезаться, — не знаю… Ты, Пэм, настоящий борец за правду, ты всегда говоришь, что думаешь. Ты была у нас самой умной, до того как пришел Филип — здесь он даст тебе фору. Я немного побаиваюсь вас обоих. Но я хочу сказать, Пэм, тебе нужно менять свое отношение к мужчинам. Твои друзья, конечно, наломали дров, но ведь и ты хороша — ты же ненавидишь нас, всех нас. Рубишь всех подряд — и правых, и виноватых… Филип — ты где-то там, далеко-далеко, в каком-то другом мире или… на другой планете. Ты для меня полная загадка. Интересно, у тебя когда-нибудь были друзья? Даже не могу представить, чтобы ты посидел с кем-нибудь, поболтал, раздавил бутылочку. Мне кажется, ты никогда не расслабляешься и тебе никто не нравится. Знаешь, о чем бы я хотел спросить тебя: как это тебе не скучно в жизни?… Тони, я тобой восхищаюсь. Ты работаешь руками, делаешь реальные вещи, а не набиваешь цифры на машинке, как я. Мне бы хотелось, чтобы ты не стеснялся своей работы. Ну, вот, пожалуй, и все.