Шоссе Линкольна

И все это было правдой.

Кроме ножа.

Это называется приукрашиванием – безобидное маленькое преувеличение ради яркости. Вроде громадных часов в номере Казантикиса или пинкертона, стреляющего в замок. Эти мелочи как будто не нужны на первый взгляд, но сообщают представлению убедительность.

– Эммет, ты меня знаешь. Я мог бы отбыть свой срок и еще отбыть за Вулли. Пять месяцев, пять лет – один черт. Но при том, в каком состоянии у него мозги, думаю, он не выдержал бы еще и пяти дней.

Эммет посмотрел в ту сторону, куда ушел Вулли.

Мы оба знали, что его беда – в богатстве. Он вырос в доме со швейцаром в Верхнем Ист-Сайде, у него загородный дом, машина с шофером, повар на кухне. Его дед дружил и с Тэдди, и с Франклином Рузвельтами, а отец был героем Второй мировой войны. Но такого большого везения иногда оказывается слишком много. Бывает, в чувствительной душе перед лицом такого изобилия поселяется смутная тревога, словно бы эта груда домов, автомобилей, Рузвельтов разом обвалится на него. Сама мысль об этом отнимает у него аппетит и раздергивает нервы. Ему трудно сосредоточиться, и это мешает читать, писать, складывать и вычитать числа. Его попросили из одной школы-пансиона – его сдают в другую. А потом еще в другую. В итоге такому парню нужно как-то от мира отгородиться. И кто его за это упрекнет? Я первый вам скажу, что богачи не заслуживают и двух минут вашего сочувствия. Но такой душевный человек, как Вулли? Это совсем другая история.

По лицу Эммета я видел, что он занят такими же расчетами, думает о нежной натуре Вулли и не знает, отправить ли его обратно в Салину или помочь ему благополучно сбежать. Дилемма была непростая. Но потому, наверное, и называется дилеммой.

– День был трудный, – сказал я и положил руку Эммету на плечо. – Давай-ка вернемся в дом и преломим хлебушек? На сытый желудок мы лучше разберемся, что и почему.

* * *

Деревенская кухня.

На востоке часто о ней слышишь. Это из тех вещей, о которых люди говорят с почтением, хотя лично с ними не сталкивались. Вроде правосудия или Иисуса Христа. Но в отличие от большинства таких вещей, которыми люди восхищаются издали, деревенская стряпня заслуживает восхищения. Она в два раза вкуснее той, что подадут в «Дельмонико», – и без всяких прибамбасов. Может быть, потому что готовят по рецептам, выработанным прапрабабушками, которые ехали в фургонах на Запад. А может быть, потому что столько часов деревенские проводили в обществе свиней и картошки. Так или иначе, я отодвинул тарелку только после третьей порции.

– Вот это накормили.

Я спросил мальчишку – его голова едва возвышалась над столом:

– Билли, как зовут ту симпатичную брюнетку? В платье с цветами и рабочих ботинках – надо бы поблагодарить ее за вкусную еду?

– Салли Рэнсом, – сказал он. – А запеканка с курицей. Из ее собственной курицы.

– Собственной курицы? Эммет, как там эта пословица? Путь к сердцу мужчины через что?

– Она соседка, – сказал Эммет.

– Понятно. А у меня соседей туча, и хоть раз бы кто угостил запеканкой. А у тебя, Вулли?

Вулли вилкой рисовал спирали в остатках соуса.

– Что?

– Тебя соседка когда-нибудь угощала запеканкой? – спросил я громче.

Он задумался на минуту.

– Я никогда не ел запеканку.

Я поднял брови и улыбнулся мальчишке. Он тоже поднял брови и улыбнулся.

Запеканка – не запеканка, Вулли вдруг поднял голову, как будто ему пришла мысль.

– Слушай, Дачес. Ты не спросил Эммета насчет эскапады?

– Эскапады? – переспросил Билли, и голова его чуть приподнялась над столом.

– Мы еще и поэтому сюда приехали. Хотим устроить, малыш, небольшую эскападу и надеялись, твой брат в ней поучаствует.

– Эскападу… – повторил Эммет.

– Лучше слова не придумали, поэтому назвали так, – объяснил я. – Но дело хорошее. Похвальное дело. По сути, исполнение последней воли умирающего.

Я стал объяснять, поглядывая то на Эммета, то на Билли – оба слушали, широко раскрыв глаза.

– Когда дед Вулли умер, он оставил для него деньги в доверительное управление. Вулли, так это называется?

Вулли кивнул.

– Доверительное управление – это особый вклад для несовершеннолетнего, и до совершеннолетия им распоряжается попечитель. А после совершеннолетия он может сам делать с деньгами что хочет. Но когда Вулли исполнилось восемнадцать, благодаря какой-то юридической хитрости попечитель – это муж сестры Вулли, объявил его временно недееспособным. Правильное слово. Так, Вулли?

– Недееспособным, – с виноватой улыбкой подтвердил Вулли.

– Таким образом, этот муж сестры сохранил право распоряжаться вкладом, пока Вулли не станет дееспособным или не умрет, – неважно, что случится раньше.

Я покачал головой.

– И еще называют доверительным управлением.

– Но это дело Вулли, Дачес. К тебе это какое имеет отношение?

– К нам, Эммет. К нам имеет отношение.

Я придвинул свой стул к столу.

– У Вулли и его семьи есть дом на севере штата Нью-Йорк.

– Дача, – сказал Вулли.

– Дача, – исправился я. – Время от времени семья собирается там. Ну вот, во время депрессии, когда стали лопаться банки, прадед Вулли решил, что больше не может вполне положиться на американскую банковскую систему. И на всякий случай спрятал полтораста тысяч долларов наличными в сейф на даче. Но что интересно – даже можно сказать, судьбоносно – этот доверительный фонд Вулли составляет сейчас почти точно сто пятьдесят тысяч долларов.

Я помолчал, чтобы до них дошло. Потом посмотрел на Эммета.

– И поскольку Вулли человек великодушный и скромный в своих потребностях, он предложил: если ты и я поедем с ним в Адирондакские горы и поможем овладеть тем, что принадлежит ему по праву, то он разделит добытое на три равные части.

– Сто пятьдесят тысяч долларов разделить на три, будет пятьдесят тысяч долларов, – сказал Билли.

– Точно, – сказал я.

– Все за одного, один за всех, – сказал Вулли.

Я откинулся на спинку; Эммет смотрел на меня. Потом повернулся к Вулли.

– Это была твоя идея?

– Это была моя идея, – подтвердил Вулли.

– И ты не вернешься в Салину?

Вулли положил руки на колени и помотал головой.

– Нет, Эммет. Я не вернусь в Салину.

Эммет испытующе смотрел на Вулли, словно пытаясь сформулировать еще один вопрос. Но Вулли, по природе не склонный отвечать на вопросы и хорошо научившийся от них уклоняться, принялся очищать тарелки.

Эммет в замешательстве провел ладонью по губам. Я наклонился к нему.

– Одна загвоздка: дом открывают там в последнюю субботу июня, это оставляет нам мало времени. Мне надо заехать в Нью-Йорк повидать отца, а потом мы прямо в Адирондакские горы. Мы вернем тебя в Морген к пятнице, немного усталого с дороги, но на пятьдесят тысяч богаче. Подумай минутку, Эммет… Как обойдешься с пятьюдесятью тысячами? Что бы ты с ними сделал?

Ничего нет загадочнее человеческих желаний – так тебе скажут мозгоправы. Они говорят, что побуждения человека – это за`мок без ключа от ворот. Побуждения человека – многослойный лабиринт, и поступки часто выскакивают из него как будто бы без смысла и причины. Но на самом деле все не так сложно. Если хочешь понять, что движет человеком, достаточно спросить его: «Что бы ты сделал с пятьюдесятью тысячами долларов?»

Когда задаешь такой вопрос, большинству людей требуется несколько минут, чтобы взвесить возможности и определиться со своими предпочтениями. И это объясняет все, что тебе надо о них знать. Но когда задаешь такой вопрос человеку солидному, чье мнение для тебя важно, он ответит в мгновенье ока – и в подробностях. Он уже думал о том, что сделать с пятьюдесятью тысячами. Думал, когда копал канавы, или перекладывал бумажки в конторе, или метал еду на стол в кабаке. Он думал об этом, пока слушал жену, укладывал спать детишек или глядел в потолок среди ночи. В каком-то смысле, думал об этом всю жизнь.