Шотландия. Автобиография

У мавров воспитание дочерей в совершенном пренебрежении. Женщины у них мало заботятся о моральном своем характере, а мужчины недостаток сей добродетели совсем не вменяют им в порок. Мавры думают, что женщины, в сравнении с ними, имеют другое, не столь благородное предназначение: думают, что они сотворены только для исполнения воли гордых своих повелителей: чувственные удовольствия почитаются между ими первым достоинством, а рабская покорность первой и необходимой…

Мавры покупают себе одежду у негров — посему жены их платье свое носят с величайшей бережливостью: они вообще наготу свою прикрывают большим куском бумажной материи, которой опоясываются и которую опускают вниз почти до земли… обыкновенный головной убор здешних женщин состоит из бумажной повязки, закрывающей лицо от солнечного жара. Надобно, однако, заметить, что мавританские женщины никогда не выходят с двора, не закутавшись с головы до ног.

Здесь кстати замечу я, что бедственное состояние несчастных негритянок достойно всякого сожаления. С самой темной утренней зари они ходят с большими кожаными мехами, которые называются гирбами, за водою; они возят ее на себе, как скоты, для употребления своих господ и для их лошадей, которых мавры весьма редко позволяют гонять на водопой. По окончании сей работы негритянки толкут пшеницу и приготовляют из нее кушанье, в это время палит их сверху солнце, снизу — раскалившийся песок, спереди — разожженный огонь. Между делом метут они палатки, бьют масло, короче: делают все, что только можно представить себе трудного; и невзирая на все сии работы, их кормят очень дурно и бьют самым жестоким образом.

Одеяние людамарских мавров почти ни в чем не отлично от одеяния негров. Первые от последних рознятся только тем, что носят на голове отличительный знак последователей Магометовых — из белой бумажной материи чалму…

Во все то время, как был я в Людамаре пленником, не удалось мне увидеть ни одного человека, на котором была бы оспа. Мне сказывали однако, что она здесь по временам свирепствовала. Я слышал, что из земли мавров часто переходила она к южным неграм, и что негры, живущие на берегах Гамбии, прививая себе оспу, получали от нее выздоровление…

Людамар к северу граничит с великой пустыней Сахарскою. Если можно верить всему, что мне наговорили о песчаном море северной Африки, занимающем столь великое пространство, то оно, по сим известиям, должно совсем быть необитаемо; здесь все места бесплодны: бедные кочующие арабы гоняют свой скот даже и туда, где видят хотя малейший признак прозябения; там, где в некотором изобилии находятся и вода и пастбища, с неописуемой радостью, небольшими отделениями основывают они свои колонии, в которых живут независимо, хотя чрезвычайно скудно, и нимало не боятся тиранской власти варварийских деспотов. Прочая дикая африканская степь совсем безводна; посему в ней никого не увидишь, кроме купцов, очень редко, с великим трудом и опасностью караванами чрез нее проходящих. В некоторых местах сей необозримой пустыни находишь иногда песок, покрытый редкими, иссохшими кустарниками, которые служат для караванов пристанищем и которые для верблюдов бывают самою бедною пищей; устрашенный путешественник вокруг себя ничего более не находит и ничего не видит, кроме открытого неба и неизмеримого песчаного пространства…

Мавры цветом и чертами лица похожи на антильских мулатов; но в физиогномии своей имеют они что-то неприятное. Смотря на лица мавров, кажется, читаешь в них расположение к вероломству и жестокости; всякой раз, когда я со вниманием их рассматривал, невольное беспокойство наполняло мою душу. Взоры их дики; иностранец, при первом на них взгляде, не может не почесть их за людей безумных…

Вероятно, что до приезда моего большая часть людамарских жителей никогда не видывала белого человека; но все они ужасно ненавидят христиан; все думают, что нет никакого преступления в убийстве европейца. Страдания, претерпленные мною во время моего у них заточения, кажется, всем путешественникам могут послужить самым наставительным уроком, удаляться от стран сего жестокого и вероломного народа [10] .

10

Перевод Г. Покровского.

Об открытии верховий Нигера Парк вспоминал:

Я поднял голову и, к моей бесконечной радости, увидел перед собой долгожданную цель своих устремлений — величественный Нигер, искрящийся в лучах утреннего солнца. Он был так же широк, как Темза у Вестминстера, и воды его медленно текли на восток. Я побежал к берегу, напился воды и воздел руки к небу, чтобы от всей души возблагодарить Творца всего сущего, Который увенчал мои усилия этой победой.

Генри Реберн, начало 1800-х годов Аллан Каннингем

Возможно у Генри Реберн — величайший из шотландских художников-портретистов. Рано осиротевший, он начинал как подмастерье ювелирау потом писал миниатюры, и его заметил и взял под опеку Дэвид Мартин, тогдашний модный портретист. Побывав в Италии, Реберн вернулся в Шотландию и постепенно сделался знаменитым. Ниже приводятся отрывки из сборника, составленного викторианским эссеистом Джоном Брауном; этот сборник посвящен жизни и творчеству Реберна.

Аллан Каннингем — друг художника.

Хотя студия его помещалась на Йорк-плейс, жил он в Сент-Бернарде, поблизости от Стоукбриджа, и дом его окнами выходил на залив Лейт — место весьма романтическое. Крутые склоны холмов поросли деревьями, сад при доме выглядел таинственно и прекрасно, а уединенность этого места позволяла ему без помех предаваться размышлениям. Распорядок его дня был строго определен, словно раз и навсегда. Летом он вставал в семь, завтракал около восьми с женой и детьми, затем отправлялся пешком в просторную студию в доме номер 12 на Йорк-плейс… и к девяти часам принимал первого клиента; на протяжении многих лет в день он принимал не менее трех или даже четырех клиентов. Каждому из них он уделял по полтора часа и редко задерживал клиента более чем на два часа, если только не выяснялось — а такое происходило нередко, — что этот человек наделен неким необыкновенным талантом. Тогда он чувствовал себя счастливым и не отпускал клиента до тех пор, покуда в дверь не стучался следующий.

Чтобы нарисовать голову, ему обычно требовалось четыре или пять сеансов, и он предпочитал изображать именно голову и руки, заявляя, что эти части тела не требуют пристального внимания. Складка драпировки, естественная небрежность, с которой некто набрасывал плащ на плечи — подобные явления интересовали его куда более, нежели человеческая голова, средоточие мыслей и воображения. Он обладал столь глубокой интуицией, что первый сеанс редко завершался без того, чтобы он составил себе полное представление о характере и склонностях клиента. Он никогда не рисовал мелом, но сразу брался за кисть…

Лоб, подбородок, нос и губы наносились на холст первыми. Он всегда рисовал стоя и никогда не использовал опору для руки; у него был столь острый глаз и столь крепкие нервы, что самые изящные штрихи наносил он почти механическими движениями, ничуть не полагаясь на различные приспособления, лишь мановением руки. В студии он обыкновенно оставался до пяти, после чего возвращался домой и в шесть часов ужинал…

Один из клиентов художника вспоминал:

Он произнес несколько слов в привычной дружелюбной манере — должно быть, чтобы ободрить меня; затем усадил меня в кресло на помосте у дальней стены студии, придал мне нужную позу, взял в руки палитру и подошел к холсту. Убедившись, что все в порядке, он взмахнул кистью, отступил на несколько шагов, продолжая смотреть на меня, и остановился, почти уперевшись спиной в противоположную стену; так он простоял с минуту, потом вернулся к холсту и, не глядя на меня, принялся работать кистью. Затем снова отошел подальше, еще минуту разглядывал меня, торопливо подскочил к мольберту и вновь заводил кистью.

Мне доводилось позировать другим художникам, и они вели себя совершенно иначе — тщательно вырисовывали черновики мелом, измеряли пропорции, ставили мольберты почти вплотную и не отрывали взгляда от моего лица, насыщая наброски цветом. Так они добивались сходства в мельчайших подробностях; Реберн же отлично передавал выражение, настроение. Другие делали аккуратные штрихи, а он работал широкими мазками; они выявляли человека — а он показывал душу.

Эмиграция из Хайленда, 1806 год Джеймс Крэйг