Шотландские замки. От Эдинбурга до Инвернесса

На нем была черная визитка и низко вырезанный жилет, под ним виднелась накрахмаленная белая рубашка. Мало того, на белом полотне ослепительно сверкали золотые запонки! Шею моего приятеля охватывал тугой воротничок (из тех, что обычно носят профсоюзные деятели), а из-под него спускался узенький галстук похоронно-черного цвета. В руке мистер Макинтайр сжимал Библию.

При виде стального блеска в его глазах у меня возникло страшное предчувствие надвигающейся катастрофы. Каким-то непостижимым образом мой старый друг превратился в зловещую карикатуру на самого себя. Эта метаморфоза напомнила мне известную историю о докторе Джекиле и мистере Хайде.

— Ну? — процедил он сквозь зубы в образовавшуюся щель.

— Доброе утро, — радостно произнес я. — Простите за беспокойство, но я тут неожиданно выяснил, что у меня закончился закрепитель и…

Рот мистера Макинтайра сжался в тонкую непреклонную линию, и я почувствовал, что, оказывается, совсем не знал его прежде.

— Вы что, забыли, какой сегодня день? — спросил он таким тоном, каким обычно разговаривают с набедокурившим двухлетним ребенком.

— Но…

Никаких «но» не могло быть: дверь захлопнулась у меня перед носом, и я услышал звук удалявшихся шагов.

Я чувствовал себя ужасно обиженным и униженным. Моим первым движением было хорошенько пнуть дверь и во всеуслышание объявить аптекаря старым ослом. Затем до меня дошло, на что я собирался поднять руку (а вернее сказать, ногу в ботинке)! Я посягал не на безвинную дверь мистера Макинтайра, а на саму твердыню кальвинизма. На моей совести лежал страшный грех. Я не только проявил себя злостным нарушителем священной традиции дня отдохновения, но и попытался вовлечь своего друга в этот кощунственный бунт против Божьих заповедей. Меня захлестнуло раскаяние. Я жаждал извиниться перед мистером Макинтайром, однако быстро сообразил, что лишь усугубляю ситуацию, вот так маяча перед чужой дверью — в неурочный час и без шляпы.

Перед глазами у меня встали многие поколения Макинтайров, уходящие в прошлое вплоть до времен Джона Нокса. Все они были в черном, все с ледяным взглядом и Библией в руках, и все претерпевали разительные изменения на седьмом дню недели! Вы только представьте себе старого Макинтайра, сидящего в подобном виде в гостиной и предающегося оргии древнего иудейского пророчества! Мне захотелось улыбнуться. И все же присутствовало нечто чрезвычайно мрачное в этом воскресенье — по крайней мере для меня, знавшего старика лишь на протяжении рабочей недели.

Я повернулся, чтобы уйти, и в этот момент заметил мистера Гульма, местного галантерейщика. Он стоял у окна своей гостиной и задумчиво глядел на улицу. Меня охватил стыд: наверняка этот человек все видел, а, следовательно, стал невольным свидетелем моего унижения. Затем в голову пришла новая мысль: а насколько невольным? Может, он специально наблюдал, предвидя подобный поворот событий?

Маленький город потихоньку пробуждался к жизни.

Мне показалось странным, что он выглядел самым обычным образом. Да и окрестные горы нисколько не изменились со вчерашнего дня. Почему никто не позаботился развесить траурный креп на деревьях? В пламенеющих гроздьях рябины, на мой взгляд, присутствовало что-то греховное. Тем временем начал звонить колокол — настойчивый оловянный колокол. Двери домов открывались, выпуская наружу целые семьи, после чего вновь захлопывались. Люди медленно шествовали по узким тротуарам, издали раскланиваясь с родственниками и знакомыми. Каждый горожанин нес в руке, затянутой в перчатку, книжку с религиозными гимнами. Дети казались совершенно подавленными в чистых и опрятных одеждах. В это утро весь город погрузился в мысленную скорбь. Он наглухо замкнулся в воскресной традиции. Каждый старательно делал вид, что отринул все плотское. Да что же это за требовательный Бог, которому они поклоняются? Почему-то мне казалось, что он носит штиблеты с резинками и обряжает своих ангелов в килты.

Я вернулся в гостиницу и сообщил мисс Стюарт, что не смогу пойти с ней в церковь. У меня возникли новые обстоятельства. Я и впрямь чувствовал, что еще одна встреча с мистером Макинтайром окажется для меня непосильной. Лучше я схожу и посмотрю на честных будничных коров…

На обратном пути я как раз попал в обратный поток кальвинизма: прихожане расходились по домам после проповеди. Мне вновь стало не по себе, я чувствовал себя единственным бессовестным язычником. И как бы вы думали, кого я встретил в толпе возвращавшихся горожан? Конечно же, мистера Макинтайра! Он шел медленно и торжественно, печатая шаг, словно на военных похоронах (в моих ушах зазвучала незабвенная мелодия «Цветов леса»!). Вы не поверите, но на нем были черные перчатки. Его горячо любимая трубка не торчала изо рта и даже, я уверен, не лежала в кармане его черной визитки. Теперь я понимал, что чувствовали сэр Тоби Белч и другие, когда в саду наблюдали за спятившим Мальволио. Как же лучше поступить в такой ситуации? Перейти на другую сторону улицы или проигнорировать старика?

— Добрый день, — к своему удивлению, услышал я голос мистера Макинтайра.

Он почти вернулся к своему привычному человеческому обличью.

— Хорошая проповедь? — вежливо поинтересовался я.

Из его поведения я понял, что он предпочитает не вспоминать нашу утреннюю встречу.

— О да, совсем неплохая.

Я совсем запутался в его религиозных настроениях и не мог придумать, что бы еще такое сказать. Внезапно он посмотрел на меня со своим обычным повседневным блеском в глазах.

— Сожалею, что пришлось вам отказать поутру, — произнес он и затем добавил, заговорщически понизив голос: — Если вам все еще нужен закрепитель, приходите снова к задней двери!

Он оставил меня стоять посредине тротуара — ошарашенного, утратившего дар слова — и продолжил свое великолепное черное шествие по узенькой Хай-стрит.

2

Если ехать по дороге из Баллахулиша туда, где река Коэ впадает в озеро Лох-Левен, то непременно наткнешься на маленькую уютную деревушку, возле которой выставлен самый нелепый дорожный знак на всех Британских островах:

ДЕРЕВНЯ ГЛЕНКО

МЕСТО ЗНАМЕНИТОЙ РЕЗНИ

ЧАЙ И ЗАКУСКИ, ТАБАК И СИГАРЕТЫ

С другой стороны, последнее предложение несколько смягчает тягостное чувство, которое неизменно охватывает путника на подъезде к этому мрачному месту гибели целого клана. Наверное, Эндрю Лэнг был единственным писателем, на которого долина Гленко произвела приятное, бодрящее впечатление. Описание, данное Маколеем, хорошо известно читателю, и нет нужды его здесь приводить. То же самое можно сказать и о впечатлениях Дороти Вордсворт. Но лично мне больше всего нравится малоизвестное письмо Диккенса Джону Форстеру, где первый описывает свою поездку через эту долину.

Все время, — пишет Диккенс, — дорога тянулась среди пустошей и гор с огромными массами скал, которые свалились Бог знает откуда и рассыпались по земле во всех направлениях, придавая этому месту сходство с кладбищем некоей расы великанов. Время от времени нам попадалась одинокая хижина, у которой не было ни окон, ни печной трубы, а дым от сжигаемого торфа выходил прямо в дверь. Однако должен сказать, что за дюжину пройденных миль мы едва ли встретили шесть таких хижин. Трудно себе представить места более пустынные, дикие и величественные, чем эта долина. Гленко сама по себе совершенноужасна. И дорога выглядела не менее кошмарной. По обочинам от нее тянутся высокие скалы, по которым во всех направлениях стекают шумные ручьи. С одной стороны (слева по ходу нашего движения, если быть точными) среди этих скал на большой высоте пролегают десятки узких гленов. Они образуют такие жуткие места, какие можно узреть лишь в самых страшных горячечных кошмарах. Увиденная картина запомнится мне на долгие годы, а вернее сказать, до конца моих дней (и это не шутка и не фигура речи). Само воспоминание об этом переходе заставляет меня содрогаться…

После такого описания я выступил в путь уже готовым ужасаться и содрогаться. Однако, увы, в тот день сияло солнце, Гленко пребывала в радостном и отнюдь не пугающем расположении духа (наверное, именно в этом настроении ее и застал Эндрю Лэнг). Она, конечно, пустынная, дикая и, как большая часть горной Шотландии, внушает почтение человеку. Я бы сказал, что Гленко преподает нам хороший урок смирения. Попав сюда, начинаешь осознавать, что человек — пренебрежимо малая величина, которую здешние горы никогда не принимали в расчет. Они относятся к нам не враждебно, скорее, с рассеянным небрежением. Если бы человека внезапно закинуло на Луну, то он, наверное, рассматривал бы лунный пейзаж — чужой, холодный, безразличный — с тем же суеверным трепетом, с каким я взирал на долину Гленко. Здешним горам неведомо милосердие. С самого момента зарождения жизни они так и не выбрались из своей первоначальной теплой слизи. Они до сих грезят геологическими конвульсиями. Озаренная солнечным светом Гленко не вызывает у человека содрогания, потому что она прекрасна. Она, скорее, зачаровывает. Хочется сесть и долго-долго смотреть на нее — как вы часами сидите на песке, глядите на Сфинкса и гадаете, что там он (если, конечно, предположить, что Сфинкс — «он») увидел в бесконечном небе. Возможно, Бога? Гленко порождает такие же чувства.