Шотландские замки. От Эдинбурга до Инвернесса

Я полагаю, что Трафальгарская площадь в Лондоне и Джордж-сквер — две самые прекрасные и гармоничные британские площади. Здесь в Глазго тоже есть своя колонна, правда, венчает ее не адмирал Нельсон, а Вальтер Скотт. Через плечо у него перекинут плед, а сзади из шеи торчит блестящий молниеотвод — кажется, будто великого писателя поразил дротик. По периметру площади среди немногочисленных деревьев расположились конные статуи государственных деятелей.

Что меня больше всего поразило в Глазго, — его компактность. Миллион с четвертью жителей втиснут в значительно меньшую площадь, чем в других городах с таким же населением, и это сжатие создает эффект беспредельности. Если в Бирмингеме, Манчестере и Ливерпуле, покидая главные улицы, вы оказываетесь в темных и безлюдных долинах мертвых, то в Глазго ничего подобного нет и в помине. Центральные улицы тянутся на многие мили, повсюду сохраняя мрачную и тяжеловесную солидность: магазины здесь так же хороши, как и на Бонд-стрит, клубы представляют собой изысканные георгианские заведения, которым впору стоять на Пэлл-Мэлл. Только что вы шли по проспекту, где можно потратить тысячу фунтов на какую-нибудь женскую безделушку, и всего через несколько ярдов оказываетесь на другой улице — такой же широкой и хорошо освещенной, на которой самым дорогим товаром станет баранья вырезка (труп несчастного животного висит тут же, перепачканный в крови и древесных опилках).

Такое столкновение крайностей весьма характерно для Глазго. Блеск богатства и убожество нищеты, когда они совмещены столь близко, ранят больнее, чем в иных — более просторных — крупных городах. В Глазго Ист-Энд и Вест-Энд смешиваются самым причудливым образом. В Лондоне, например, каждая прослойка населения проводит время строго в своем районе. Вы сразу же можете определить людей, которых встретите на Пикадилли или Оксфорд-стрит. Обитатели ареала, ограниченного Олдгейт-Памп и Стрэндом, не отправятся вечером развлекаться на Кокспур-стрит. Точно так же лондонцы с Пикадилли и Лестер-сквер ни при каких условиях не пересекут невидимую границу, отделяющую ее от Чаринг-Кросс. Здесь же, в Глазго, не существует границ.

Это придает исключительное разнообразие тем толпам, что прогуливаются по улицам вечернего Глазго. Я с любопытством разглядывал проплывающие мимо лица и обнаружил, что в, казалось бы, монолитной массе праздных горожан довольно часто попадаются инородные вкрапления. Так, на одной из центральных улиц — своеобразной шотландской Бонд-стрит — среди множества респектабельных бизнесменов в неизменных котелках (а этих нелепых головных уборов в Глазго больше, чем в любом другом британском городе) и толпы очаровательных нарядных барышень вы можете внезапно заметить понурую и сгорбленную фигуру нищего старика. Или же вам бросится в глаза нахальная развязность какого-нибудь юноши в надвинутой на глаза кепке. Или медленной, усталой походкой пройдет простоволосая женщина из соседнего квартала, которая, подобно кенгуру, несет на животе младенца, и его крохотное невинное личико выглядывает из складок клетчатой шали.

Столь близкое соприкосновение различных слоев является характерной особенностью Глазго. Это означает, что миллион с четвертью его обитателей живет ближе к сердцу города, чем в любом другом социальном образовании такого размера. И этим, по моему мнению, объясняется яркая индивидуальность Глазго. В этом городе нет ничего вялого, половинчатого. Его не спутаешь ни с каким другим. И, в отличие от Лондона, его никак не назовешь городом предместий.

Одна из самых привлекательных черт Лондона заключается в том, что лондонцев как таковых не существует на свете. Многомиллионное население распределено по двадцати восьми столичным районам, а по сути, самостоятельным городкам. И жители этих районов знают о Лондоне не больше, чем о загадочной Атлантиде (а с учетом нынешней дешевизны энциклопедий, может быть, и меньше!). Для среднестатистического горожанина Лондон — то место, куда можно пару раз в год смотаться поразвлечься в ночном клубе. И не более того… В наше время легче съездить из Ливерпуля в Нью-Йорк, чем из Хэмпстеда в Пендж. В результате сложилась абсурдная ситуация, когда миллионы лондонцев не способны сдать простейшего экзамена по топографии родного города!

Однако Глазго — это Глазго. Эгоцентричный город с самой большой и тесно сплоченной общиной во всей Великобритании. В нем практически не существует пригородов. Глазго умудрился стать самым густонаселенным (после Лондона) мегаполисом и при этом не растерять индивидуальности, не рассеять ее по десяткам далеких окраин. Я не ведаю другого города такой величины, где жители знают друг друга (по крайней мере в лицо). А знать человека в лицо для Глазго означает пригласить его на чашечку кофе в одиннадцать утра. Кофе вообще играет большую роль в жизни Глазго. Если даже завтра Клайд пересохнет, все равно в Глазго будут потреблять все то же количество кофе, необходимое для строительства нового лайнера линии «Кьюнард».

В Глазго присутствует особая заинтересованность в трансатлантическом флоте, какой я больше не встречал нигде на Британских островах. Город этот может быть избыточно, почти угнетающе дружелюбным. И еще одно качество, в котором Глазго даст сто очков вперед любому британскому городу, — его доступность. Государственные деятели, как и ведущие бизнесмены, всегда здесь готовы приветствовать иностранца. Самые важные офисы легко распахивают двери перед ним (правда, если он вздумает попусту тратить чужое время, то, думаю, так же быстро вылетит из чужого кабинета, как и попал в него). По правде говоря, я встречал больше бессмысленных ритуалов и помпезного обструкционизма в какой-нибудь бакалейной лавке мелкого английского городка, чем в мраморных залах Глазго, где лорд-провост правит судьбами «второго города» Шотландии.

Глазго занимает то же место по отношению к Эдинбургу, что и Чикаго по отношению к Бостону. Глазго — город радушного приема, который при первой же встрече дружески хлопает вас по спине, в то время как Эдинбург хранит гробовое молчание до тех пор, пока ваше происхождение (или ваши мозги) не откроют вам доступ в общество. Фигурально выражаясь, в Глазго человек невиновен до тех пор, пока его вина не будет доказана. В Эдинбурге же, наоборот, он будет считаться виновным — до тех пор, пока не докажет свою невиновность. Если Глазго сталкивается с чем-то незнакомым, он склонен верить в лучшее. Эдинбург, как и всякий аристократ, пессимист и от каждой новации ожидает одних неприятностей!

Однако основное различие между двумя крупнейшими городами Шотландии заключается не только в противоречии культурной и финансовой традиций. Оно гнездится гораздо глубже. Ведь оба эти города по сути своей позеры. Эдинбург стремится казаться более изысканным, чем есть на самом деле. Глазго, в свою очередь, прикидывается более материальным, чем в реальности. Отсюда и легкая застенчивость Эдинбурга, и наигранная грубоватость Глазго. Принципиальная же разница между ними заключается в том, что Эдинбург насквозь шотландский город, в то время как Глазго — город-космополит. Они настолько разные, что всегда будут тайно восхищаться друг другом. И по этой причине Эдинбург всегда будет играть роль несомненной столицы Шотландии.

Глазго является наглядным примером величественной и вдохновляющей человеческой истории. Он служит своеобразным якорем реальности. Без Глазго Шотландия осталась бы отсталой страной, которая затерялась бы в своих поэтических воспоминаниях и своей безнадежной вражде со временем. Именно Глазго, обращенный лицом на запад — туда, где проходят новые торговые пути и откуда дуют прогрессивные ветры — возвысился после Англошотландской унии. Он призвал Хайленд и Лоуленд позабыть старые счеты и совместно принять участие в строительстве нового мира, развивающегося по законам промышленной революции. Начало этому миру было положено в воскресенье 1765 года, ранним весенним вечером, когда Джеймс Уатт прогуливался по Глазго-Грин, и в голове у него вертелись греховные, совсем не воскресные мысли. В тот день Уатт наконец-то нашел решение мучившей его задачи, а результатом стало создание универсальной паровой машины двойного действия. Это изобретение открыло новую эпоху в развитии человечества и породило новый мир — мир стали и железа, мир высоких труб и скоростей.

Оплывали и догорали старомодные свечи: их время безвозвратно ушло. А Глазго рос и развивался. Этот город, объединивший в своем лице Манчестер и Ливерпуль, стал памятником таланту и энергии шотландского народа.

3

А теперь давайте поговорим о еде.

В наш век всеобщей стандартизации города мира стали настолько похожими друг на друга, что скоро путешествия вообще потеряют всякий смысл. Какой прок уезжать из дома, если архитектура, одежда и даже еда — которая готовится в гигантских гостиничных синдикатах с их унифицированными ресторанами и однотипными гриль-барами — одинаковы по всему миру? Не знающие меня люди могут решить, что автор этих строк либо толстяк-обжора, либо эпикуреец. Хвала небесам, это не так! На самом деле я придаю небольшое значение еде как таковой, но для меня исключительно важна индивидуальность.

В одном из лучших (а, следовательно, и наиболее дорогих) ресторанов Глазго я обратился к официанту с просьбой принести мне хаггис. Юноша (по виду иностранец) был шокирован. Наверное, если бы я попросил доставить мне сэра Вальтера Скотта с вершины колонны, то и тогда состояние моих мозгов не вызвало бы у него столь явного сомнения. Официант наклонился и вперил в меня взгляд, в котором профессиональное подобострастие смешивалось с неподдельной жалостью.

— Вы сказали «хаггис», мсье? — переспросил он и пожал плечами с таким видом, будто за его столик уселся каннибал и потребовал любимую лопатку.