Шпандау: Тайный дневник

Через некоторое время они остановились рядом и снисходительно посмотрели на меня.

— Что такое? Что вы хотите сказать? — спросил я Гесса.

Гесс помолчал в нерешительности и наконец выпалил:

— Ширах говорит, что в психиатрических больницах слабоумным обычно поручают работу в саду…

10 июля 1960 года. Утром Гесс с решительным видом подошел ко мне. Очевидно, хотел передать какое-то важное сообщение.

— Сегодня воскресенье. Я решил каждое воскресенье по полчаса разговаривать с вами.

Теперь мы гуляем вместе. От его прогулочного шага захватывает дух; похоже, ему доставляет удовольствие демонстрировать свою физическую силу. Он радуется, когда я начинаю задыхаться.

— А ведь вы на целых десять лет моложе меня, герр Шпеер, — с довольной улыбкой говорит он.

12 июля 1960 года. За последние месяцы написал очерк «Гитлер — полководец». Но в конечном итоге у меня возникло ощущение, что я работаю в вакууме. У меня почти не осталось желания цепляться за прошлое. Я также, к своему удивлению, заметил, что мне уже не интересно, кто несет ответственность за ошибочные решения — Гитлер, его маршалы или кто-то другой.

4 августа 1960 года. Продолжительный приступ безразличия. Сражения и цветочные клумбы — и то и другое потеряло для меня смысл.

18 августа 1960 года. Тюрьма гудит от возбуждения. Сегодня русская женщина, которая некоторое время назад приезжала в Шпандау, впервые побывала в тюремном корпусе. Она — капитан, отвечает за цензуру.

— Она не должна догадаться, что мы считаем ее некрасивой, — заметил сегодня Ширах.

Я с ним совсем не согласен. По-моему, она очень привлекательная. Мы с Гессом прозвали ее «Красотка Маргарет».

Мы думаем, она требует от нашего русского директора строгого соблюдения правил, на которые давным-давно смотрят сквозь пальцы. Несколько недель назад директора разрешили послушать запись оперы Моцарта «Дон Жуан». Но когда пришло время концерта, Красотка Маргарет заявила протест: «Это опера о любви, а все, что относится к любви, заключенным запрещено». В качестве замены тюремная администрация прислала нам Девятую симфонию Бетховена. Но для меня «радость, пламя неземное, райский дух, слетевший к нам» из оды «К радости» Шиллера были испорчены.

20 августа 1960 года. Еженедельное совещание директоров, обычно простая формальность, которая длится не больше десяти минут, вчера затянулось на несколько часов. Обсуждение уже закончилось, и сегодня американский директор сообщил мне, что, «очевидно», мы не сможем слушать оперы из-за «некоторых технических сложностей». Когда на моем лице отразилось изумление, он объяснил, Довольно невнятно, что музыка в опере более или менее вопрос второстепенный. Главным является сюжет, и, к сожалению, большинство сюжетов посвящено темам, которые, «очевидно», — опять это слово — могут вызвать у нас беспокойство.

21 августа 1960 года. Сегодня со свойственной мне педантичностью я подсчитал, сколько у нас музыки на пластиках. Первое место занимает Бетховен — 290 минут, за Ним следует Моцарт — 190, Шуберт — 150, Бах — 110, за ним Чайковский — 90 минут, Гайдна всего 50, Шопена и Верди — по 40, Гендель, Шуман и Прокофьев — 30 минут, Регер, Брух и Стравинский — 25, и на последнем месте — Брамс, Хуго Вольф, Рихард Штраус и Франк Мартен с небольшими пьесами. В общей сложности у нас 1215 минут музыки, или примерно двадцать часов. Сейчас нам разрешают слушать музыку три часа в месяц; соответственно, нам потребуется семь месяцев, чтобы прослушать всю нашу коллекцию.

22 августа 1960 года. Глобке опять отказали. Американский посол, как пишет Глобке, понимает желание правительства Федеративной Республики добиться какого-то развития моего дела, но он считает, что сейчас крайне неподходящий момент. Дело Эйхмана, подчеркнул он, привлекло слишком много внимания к преступлениям Третьего рейха.

Между прочим, желание выйти на свободу кажется мне нелепым.

24 августа 1960 года. Если подумать, Эйхман является прекрасным решением проблемы. В последние годы, особенно когда Редер или Дёниц пространно разглагольствовали о несправедливости своих приговоров, я часто вспоминал Наполеона, который со своей ненасытной жаждой власти тоже погрузил Европу в море крови и, тем не менее, оставался героем для своего народа еще двадцать лет после смерти. С Гитлером тоже произойдет нечто подобное? Я постоянно задаю себе этот вопрос. Преступления, совершенные для достижения и укрепления власти, убийство Рёма и других людей, нарушение международных договоров, война и даже решение поработить Европу — все эти деяния были в духе европейской истории. Стремление к власти и отсутствие сомнений не могут удивить никого, кто знаком с историей этого континента. Даже в антисемитизме не было ничего необычного; в девятнадцатом веке правительства Санкт-Петербурга и Вены не раз подавали пример антисемитизма; а дело Дрейфуса в Париже выявило, что даже в Западной Европе существовал своего рода «официальный» антисемитизм. В этом отношении Гитлер не выходил за рамки европейских традиций.

Он перешел черту, когда возвел свою безумную ненависть к евреям в ранг государственной политики и превратил эту ненависть в вопрос жизни и смерти. Как почти все мы, я считал антисемитизм Гитлера чем-то вроде вульгарного побочного эффекта, оставшегося со времен его жизни в Вене. Одному Богу известно, почему он не может от него избавиться, думали мы. Больше того, антисемитские лозунги казались мне тактическим средством для подстегивания инстинктов масс. Я никогда не считал их по-настоящему важными, особенно в сравнении с планами завоевания мира или даже с нашими проектами перестройки городов.

Однако ненависть к евреям была главным делом Гитлера; порой мне даже кажется, что все остальное служило лишь маскировкой для этого по-настоящему мотивационного фактора. Я понял это в Нюрнберге, когда увидел фильмы, снятые в лагерях смерти, и ознакомился с документами; когда узнал, что Гитлер даже готов был поставить под угрозу свои планы завоевания мира ради этой мании к истреблению.

Размышляя над этим в Шпандау, я постепенно пришел к пониманию, что человек, которому я служил, не был ни исполненным благих намерений трибуном народных масс, ни реформатором, мечтающим вернуть Германии былое величие, ни проигравшим завоевателем огромной европейской империи — он был патологическим ненавистником. Люди, которые его любили, могущество Германии, о котором он всегда говорил, рейх, который он видел в своем воображении, — все это, в конечном счете, ничего для него не значило. Я до сих пор помню свое изумление от последнего предложения его завещания. Наступил апокалипсис, всему пришел конец, а он пытался вменить нам в обязанность свою жалкую ненависть к евреям.

Наверное, я могу простить себя за все остальное: нет никакого преступления в том, что я был его архитектором, я даже мог бы найти оправдание своей службе на посту министра вооружений. Я даже могу выстроить дело в защиту использования миллионов военнопленных и принудительного труда в промышленности — хотя я никогда не придерживался такой точки зрения. Но мне абсолютно нечего сказать в свою защиту при упоминании таких имен, как Эйхман. Я никогда не смогу свыкнуться с мыслью, что занимал высокий пост в правительстве, все усилия которого были направлены на истребление людей.

Как всем это разъяснить? Я не говорю о Ширахе и Гессе. Но как объяснить все это моей жене? Моей дочери Хильде которая с юношеским пылом пишет письма и апелляции, старается вызвать сочувствие, встречается с людьми и пытается заручиться чьей-то поддержкой, чтобы освободить своею отца. Смогут ли они когда-нибудь понять, что я хочу выйти отсюда и в то же время вижу смысл в своем пребывании здесь?

26 августа 1960 года. Недавно одного из британцев забрали в больницу с тяжелым заболеванием печени, а оттуда отправили в санаторий. Теперь и Террей, который всегда вел себя достойно, сломался. У него тоже обнаружили серьезную болезнь печени. Оба отвечали за питание охранников и директоров во время английского и французского месяцев, а также заведовали запасами спиртного. Многие охранники страдают от разных недугов. У одного — диабет, у другого — нарушение кровообращения, двое мучаются от повышенного давления, практически каждый страдает от ожирения. Некоторые уже умерли. Причины: слишком легкая жизнь, дешевый алкоголь, беспошлинные сигареты, слишком хорошая и тяжелая пища. Мы, заключенные, наоборот, держим относительно хорошую форму; большинство наших болезней, по-видимому, вызваны психическими нарушениями.