Шпион, которому изменила Родина
Шрифт:
Наверное, это был самый нелепый ответ. К врачу приходили с просьбой освободить от работы в котловане, намекая на вознаграждение. Часто, напротив, угрожали, обещали прирезать. Ко всему этому он привык… Не знаю, почему он не выгнал меня сразу. Расспросил, за что попал сюда, в штрафной лагпункт; рассмеялся, когда я рассказал о моей подводной лодке. Поинтересовался, за что получил десять лет. Беседа затянулась. Потом он потребовал, чтобы я разделся до пояса, прижал ухо к груди. Слушал долго. Потом заставлял глубоко дышать, потом не дышать. Что-то записал в журнале и сказал:
— С завтрашнего дня на работу не выходи; скажешь: освобожден санчастью…
Я ожидал чего угодно, но только не этого, и так растерялся, что не мог произнести ни слова. Доктор не стал дожидаться, пока
Утром, когда объявили «развод» на работу, я остался в бараке. Сначала прибежал бригадир, за ним — нарядчик. Проверили по списку освобожденных. Ушли. Несколько раз заходил надзиратель. Я лежал одетым на нарах, хотел отоспаться, но заснуть не мог, невольно прислушиваясь к биению сердца: а вдруг остановится? Не зря же доктор дал мне освобождение? До самого отбоя я ожидал, что за мной придут, отменят освобождение, снова посадят в карцер. Ночью просыпался от каждого шороха. Под утро пришли два надзирателя, заставили подняться, все перерыли, ничего не нашли, ушли. Утром дневальный принес завтрак — жидкую похлебку из плохо очищенного овса и половину пайки хлеба, как неработающему. Когда в бараке мы остались вдвоем с дневальным, я попросил у него лист бумаги и карандаш. Не прошло и часа, как портрет дневального был готов. В обед он принес мне двойную порцию баланды. Потом пришел повар. Он тоже захотел иметь свое художественное изображение! Оставил маленькую фотокарточку, лист плотной бумаги и несколько цветных карандашей. Только я собрался приступить к работе, в барак явились три надзирателя и все отобрали. Предупредили еще раз, что мне запрещено иметь бумагу и карандаши.
Ночью снова учинили «шмон», а днем пришли опять ч выпотрошили матрац. Узнав о конфискации, повар не на шутку рассердился:
— Ну, хрен они у меня теперь откормятся. Посмотрим, как посидят на казеином пайке.
Я удивился такому смелому поведению, но на следующий день надзиратель сам принес все отобранное.
Портрет повару понравился. Опасность сгинуть на голодном нерабочем пайке была на какое-то время отодвинута. Само собой — в иерархии лагерных придурков повара занимают не самое последнее место. Поговаривали, что наш повар пользуется покровительством начальника спецчасти, который ведал переброской заключенных в другие лагеря. Отправляли отсюда тех, кто стал доходягой или полным инвалидом и уже не мог работать. Заключение о непригодности давала санчасть, но окончательное решение было за начальником спецчасти. Значит, моя судьба теперь зависела от повара Я попросил его замолвить за меня словечко, и за это пообещал намалевать большую картину красками. Он, представьте себе, согласился, но при этом поставил жесткие условия:
— Чтоб на картине была изображена вот такая баба!.. И с вот такими!!. — Свое скромное пожелание он сопровождал выразительной жестикуляцией и, к счастью, не указал цвет глаз и общую масть женщины. О лице и говорить было нечего — годилось любое.
У меня на примете была одна картинка, очевидно, вырванная из книги Шекспира. Я видел ее у бригадира в нашем бараке. На картинке была изображена Офелия в легком прозрачном одеянии, с распущенными волосами Я выпросил у него картинку. Повар неизвестно откуда достал масляные краски, кисти и все необходимое для работы. Я решил одновременно писать две одинаковые картины: одну для повара, другую для моего спасителя — доктора; хотелось хоть как-то отблагодарить его. Сколотил подрамники, натянул и загрунтовал холст. Кусочком уголька набросал контуры фигуры. На фанерку, вместо палитры, выдавил из тюбиков краски. Только начал подбирать нужный колорит, явились надзиратели и все забрали. Заявили:
— Не положено!
— Но мне не разрешили пользоваться бумагой и карандашом, а их, как видите, здесь нет.
— Bee равно не положено, разговаривай с начальником по надзору.
Разговор был пустой и нудный, но закончился он неожиданно:
— Вот ты для повара картинки малюешь, хочешь сытым быть, а с нами дружбу иметь не желаешь. А зря!
— Мы все здесь враги народа, преступники, а вы
друзья народа! Ну какая между нами может быть дружба? — придуривался я. — Что же касается сытости, это вы правильно заметили. А кто не хочет?.— Вот то-то, давай-ка лучше по-хорошему. Ты должен нарисовать и нам большую, настоящую картину.
— Для большой много красок надо, этих не хватит, да и не мои они.
— Не бойся, краски будут! — успокоил начальник.
— Здесь не только краски нужны.
— Это не твоя забота, напишешь на бумажке, что нужно.
— Ни мне запрещено писать на бумаге.
— Вот тебе карандаш и бумага, пиши здесь
— Нет, так я не могу, мне надо знать, что я буду рисовать: какой сюжет картины, ее характер, размеры.
Гражданин начальник погрузился в глубокое раздумье… Там он находился довольно долго, потом словно вынырнул и сказал:
— Изобрази товарища Сталина. Верхом на белом коне… На Красной площади!
— Но ведь Сталин никогда не выезжал на Красную площадь верхом на коне Да и ездит ли он верхом?
— Ездит не ездит!.. — передразнил меня надзиратель и круто выругался — Генералиссимус Сталин — великий полководец, что ж он, по-твоему, на коне не умеет? — Разговор принимал опасный поворот. — Захочет — так сумеет!
Тут я не стал ему возражать, тем более что за сомнение в верховых и скаковых способностях великого полководца можно было запросто схлопотать от десяти су ток карцера до второго срока в десять лет. Но рисовать этого товарища, да еще на белом коне?! Нет, я просто не мог себе такое позволить… Это вам не портрет повара и не голая баба с сиськами — это сам-сусам, за которого что хочешь, то и оторвут…
Для начала я потребовал несколько снимков Генералиссимуса в разных ракурсах.
— За малейшее искажение не только мне, но и вам, гражданин начальник, диверсию пришьют…
Тут начальник и сам был грамотным, даже не возразил.
Еще мне оказались нужны снимки коней — разных, несколько штук. А лотом уж побольше Кремля и Красных площадей, — а то я уже позабывать начал, как они выглядят…
Начальник вернул мне все отобранное и еще дал лист бумаги и карандаш, чтобы написал заявку на материалы для создания очередного шедевра. Но предупредил: — С бумагой и карандашиком поосторожней! — Оказывается, и он тоже побаивался вышестоящего начальства
Я шел к себе в барак и праздновал маленькую победу. Да не победу, а проволочку. Теперь можно было некоторое время спокойно рисовать.
Работа продвигалась. Я давно не писал маслом, и теперь трудился с большой охотой. Писал одновременно две идентичные картины и, пока работал над ними, влюбился сразу в обеих моих Офелий. Тем более что они получились вовсе не похожими одна на другую.
Представьте себе — повар был в восторге!.. А я ведь опасался, что он разлютуется, потребует раздеть Офелию и пририсовать ей что-нибудь… Ни все обошлось. Он гордился своим приобретением.
Со второй Офелией я явился к доктору. Он сдержанно похвалил картину, сказал, что я бы мог, наверное, стать хорошим художником. Но в другом временном и пространственном измерении… А вот принять мой дар категорически отказался. Либо был принципиальным противником каких бы то ни было взяток — как прямых, так и косвенных, — либо крепко держался за свое, достаточно привилегированное место.
Тогда я решил изловчиться и передал эту картину, через повара, начальнику спецчасти, — эти от любой взятки не отказываются. Он не церемонился — аппетит приходит во время еды — и сразу заказал мне еще одну картину с цветной репродукции Шишкина «Утро в сосновом бору», — там лес писал один великий художник, медведей — другая знаменитость, а тут все пришлось делать мне одному. Зато начальник обещал отправить меня в Норильск с ближайшим этапом К тому времени я уже много слышал о заполярной столице. Говорили, что это большой город, с широкими проспектами и многоэтажными домами. Мне, москвичу, в такое трудно было поверить, и тянуло туда, как на спасение. Ведь здесь, в лагере, были только бараки, бараки, бараки нескончаемая колючая проволока, да сторожевые вышки, — казалось, ничего другого на этой земле не было…