Шпион судьбу не выбирает
Шрифт:
«Лувр — не наш Эрмитаж, у нас — богаче!» — мысленно выношу я вердикт и выхожу на площадь, забитую туристами.
Суматошно мелькают видеокамеры и фотоаппараты. Греются на солнышке прикормленные голуби, которых хочется поджарить и сожрать. Кстати, нигде в Париже такого блюда не найти, одни разговоры. Может, во времена старика Хема и Скотта Фитцджеральда что-то и было, но сейчас…
Какой-то старичок богемного вида, выйдя из туалета и напрочь игнорируя присутствие дам, самозабвенно застегивает ширинку. Я воочию убеждаюсь, что наши враги лгут, утверждая, что по этому признаку можно вычислить русских разведчиков. Да и где они, русские разведчики? Кроме меня — никого…
Медленно тащусь по Тюильри. Резиденция французских королей была предана огню активистами Парижской Коммуны,
Едва живой выхожу на Пляс де ла Конкорд, автобусы и автомобили лезут друг на друга — где же хваленая французская галантность? Тут было бы совсем неуютно, если бы на тротуарах не потрескивали весело жарящиеся каштаны, не разносился горький запах кофе, смешанный с ароматом дорогих французских духов и зловонием затхлой кухни, и… не группа туристов из категории «новых» русских. Я узнаю их, даже если они во всем от Версаче, Гуччи или Кардена. Гид рассказывает, что установленный в центре площади обелиск посвящен египетскому фараону Рамзесу Первому. Из толпы следует вопрос: «А чего это фараон, в натуре, решил в Париж приехать, типа, парижанок хотел пощупать за попки?»
Так и тянет ответить ему на вопрос встречным вопросом: «А ты, если уж сюда приехал, хоть попытайся скрыть окостенелость твоих мозговых извилин!»
Обычно люди пытаются как-то скрыть собственную неосведомленность, делают какие-то уточняющие вопросы, но, похоже, — это не для «новых» русских. Они — все оплатили, в том числе и прилюдную демонстрацию своего бунтующего невежества!
Наверное, здесь, на Пляс де ла Конкорд, Маяковскому пришли в голову строки «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли — Москва!»
Хотя вряд ли. Это место не могло навевать ему, подрядному глашатаю большевиков, сентиментальность, презираемую всеми ратоборцами-максималистами. В 1793 году на Пляс де ла Конкорд в очередной раз была доказана действенность самого совершенного и гуманного орудия Великой французской революции — гильотины. Протеже большого человеколюба, врача по профессии Жустена Гийотена, она легким дуновением ветерка снесла голову жены Людовика ХVI, королевы Франции Марии-Антуанетты… Кстати, мало кому известно, что мсье Гийотен не был изобретателем «секиры революции» — гильотины. Отнюдь! Ранее она с успехом применялась и в Шотландии, и в Италии. Доктор Гийотен был противником мученических казней и лишь добился, чтобы мгновенно убивающая гильотина стала официальным революционным орудием казни. Гийотен бесконечно переживал, что его имя таким нелепым образом вошло в историю. После его смерти его дети поспешили сменить фамилию…
Стоп! Опять в башку лезет всякая чертовщина. Гильотина, кровь, головы… Когда, черт подери, оставят меня в покое эти обезглавленные бомжи, дело «Вурдалаки»?! Ведь более десяти лет минуло с тех пор, и на тебе — даже в Париже они меня достали! А все потому, что с детства я не привык оставлять какое-то начатое дело на полпути. Черт бы подрал эти домостроевские замашки!
«Забудь о «Вурдалаках», Леон, выкинь их из головы, — говорю я себе, — ты же в Париже. Где эти обезглавленные бомжи, и где ты?! Они остались в прошлом, а ты реализовал наконец свою мечту и прибыл в город, о котором Эрнест Хемингуэй так великолепно отозвался, назвав его «праздником, который всегда с тобой». Ну, так и празднуй, черт возьми, времени-то судьбой не так уж много отмерено!»
Чтобы переключить свое внимание на что-то более приятное, — себя тоже надо уметь обманывать! — я вхожу в подвернувшуюся таверну, заказываю продукт, экзотический даже для наших «новых», и начинаю священнодействовать над мидиями по-провансальски, которые мне подают в эмалированной кастрюльке, горячей, как пламя всеочищающего ада, откуда они, мидии, торчат, раскрывши свое лоно…
Черт возьми, опять сексуальные реминисценции, да когда ж это кончится! Уж не взять ли девочку напрокат? Нет, денег на это командировкой не предусмотрено, так что, друг мой, продолжай «сношать» кого-нибудь по памяти. Увы, это так же невозможно, как и хмелеть по памяти…
Если французская «наружка» наблюдает, облизываясь от зависти, как я поглощаю мидии,
то она мне, конечно, этого не простит — какую-нибудь каверзу потом устроит непременно. И будет права, отомстив мне за устроенный сеанс садомазохизма…Немедленно прочь из таверны!
…Я вхожу в какую-то анфиладу магазинчиков, торгующих антиквариатом, всякими дорогими безделушками, ранее принадлежавшими французским королям, их вассалам и завоеванным ими нациям и народам. Содержимое каждой лавчонки убеждает меня, что на долю любого туриста, приезжающего в Париж, еще достаточно нераскрытых тайн. Это ощущение усиливается, когда я натыкаюсь на галерею, где свободно — были бы деньги! — можно приобрести полотна всемирно известных художников: Эдуара Мане, Поля Сезанна, Ван Гога, Гогена и обожаемого мною Тулуз Лотрека. Подлинники!
Увы, на мои командировочные можно приобрести разве что запах этих картин. Кстати, о запахах. Вчера у магазина «Самаритэн» какие-то отвязные коммерсанты, парень и девица, приняв меня за американца, пытались всучить мне запаянные консервные банки, наподобие пивных, по пять франков за штуку. Уверяли, что в банках закатан ни много ни мало — воздух Елисейских полей. На банках по-английски были исполнены надписи: «весенний воздух», «осенний воздух», «утренняя свежесть», «вечерний бриз» и так далее.
Я замедлил шаг. Развязная пара оценила мой поступок со своей, коммерческой, колокольни. Я же просто искал подходящие слова, чтобы изящно, не по-американски, ответить на их притязания.
— Простите, — наконец нашелся я. — Воздух с Елисейских полей — это прекрасно, но я ищу консервированные экскременты апостола Петра!
…Двигаясь мимо лавчонок, сплошь увешанных картинами мастеров разных эпох, от классицизма до постимпрессионизма, краем глаза замечаю какие-то странные статуэтки, подсвечники и настольные лампы. Они вносят некоторый диссонанс в интерьер галереи и не могут не привлечь моего внимания. Подхожу к прилавку и начинаю их рассматривать. Боже праведный, да это же настоящая кунсткамера, но как оформлена! Все выставленные на продажу предметы домашнего интерьера имеют заполненные жидкостью прозрачные полости, в которых находятся… человеческие головы. Прямо наваждение какое-то! Я от них бежал из Москвы, с Пляс де ла Конкорд, и вдруг… с чем боролся, на то и напоролся! Тут голов, отделенных от туловища, целая коллекция. Негритянские — цвета зрелого баклажана, с курчавыми волосами, расплющенными носами и коровьими губами. Китайские — желтые, с тремя волосинами вместо бороды и хищным прищуром щелочек вместо глаз. На лбу у одной самурайской головы замечаю каллиграфически исполненный красный иероглиф. Славянские — бородатые, разухабистые, испитые хари. Встретишь такую в ночи — враз обделаешься от избытка чувств…
Однако пора взять в узду свои нервы.
«Спокойно, Леонтий, — говорю я мысленно себе, — больше юмора, ты же в Париже! Это всего лишь кукольные головы, надо к ним прицениться. Новый год на носу, тебя домашние просили позаботиться о подарках, так что — вперед!»
Головы выглядят вполне натурально, это — не мумии фараонов, выставленные в Эрмитаже. Черты лица не просто узнаваемы — они будто вырезаны из кости, нос губы, даже щербинка между передними зубами, все — как и положено искусно сделанной кукольной голове, только большего размера. Мысленно представляю, как я развешу пару-тройку таких головок для своего внука на новогодней елке. Вот будет-то потехи для гостей! Если, конечно, никто не наделает в штаны от страха или ни с кем не случится сердечного приступа! Нет-нет, прочь — это уже от лукавого. Или от мистера Хичкока?
Я гляжу на головы со смешанным чувством страха, отвращения и восхищения одновременно, не в силах оторвать взгляда. Они действуют на меня завораживающе. Нечто подобное испытывают люди, стоящие у стеклянной перегородки, за которой струятся кобры, принимая предбросковую стойку. Черт возьми, как все-таки хороши эти головки, они — произведение искусства! Или они хороши, потому что выглядят слишком естественными? В моем воспаленном воображении опять возникают образы дела «Вурдалаки», казалось бы, задавленные глыбой времени…