Шпион Тамерлана

Федор, еще раз поклонившись, вышел. Боярыня проводила его пристальным задумчивым взглядом. Преданнейший, еще с Брянска, слуга. Предан лично ей, не покойному супругу, которого и… Руфина закрыла глаза рукой, словно испугалась – а вдруг кто подслушает ее мысли. О митрополите Киприане ходили по Москве подобные слухи. Может, конечно, и врали, да все ж дыма без огня не бывает. Почему-то опасалась боярыня Киприана, бывшего Киевского владыку, не прост был митрополит, умен, и влияние на князя Василия имел, наверное, такое же, как митрополит Алексий – на его отца, благоверного князя Дмитрия, прозванного Донским.

Постучав, в горницу вошел слуга в лиловом, с желтыми перевязями, кафтане и сапогах. Поклонившись, объявил громко:

– Митрополит Киприан, владыко, к тебе, матушка!

Руфина непроизвольно вздрогнула – ну вот, стоило только подумать. Как тут не поверить в чудесные свойства церковного владыки?

Быстро накинув на голову черный траурный плат, Руфина скорбно поджала губы и, услыхав приближающиеся шаги, бросилась на колени перед иконой. Замолилась с плачем…

– Не смею мешать тебе, дщерь, – войдя в горницу, тихо вымолвил Киприан.

– Ах, это вы, святой отец. – Боярыня повернула заплаканное лицо. – Благодарю за поддержку в столь скорбное для меня время.

– Мужайся, дщерь, и молись. – Митрополит кивнул головой. Смуглое лицо его выражало грусть, глубокие морщины избороздили высокий лоб, темные глаза смотрели внимательно и прямо.

«А ведь владыка, наверное, был очень красив в молодости, – подумалось вдруг Руфине. – Интересно, у него было много женщин? Или он, как многие выходцы с юга, больше интересовался мальчиками?»

– Молись, дщерь моя, – словно бы и вправду подслушав крамольные мысли боярыни, снова повторил Киприан. – Молись и знай: все мы – и великий князь Василий Дмитриевич, и воевода, князь Боброк-Волынский, и язм, грешный, все мы скорбим с тобой. Покойный супруг твой, Хрисанфий Федорович, был всем нам большим другом.

Руфина горестно закрыла лицо руками, хрупкие плечи ее сотряслись в рыданиях.

– Ничего. – Киприан ласково погладил ее по плечам. – Ничего… Слуги говорят, боярина нашли в Занеглименье? – Митрополит бросил на боярыню быстрый пронзительный взгляд.

– Да, – еле сдерживая рыдания, отвечала та. – У него были там какие-то дела с купцами.

– А слуги, воины?

– Он не взял слуг, поехал один, велев ждать у речки…

– Хотелось бы с ними переговорить… а, дщерь?

Руфина кивнула:

– Я пришлю их утром…

– Это ведь они привезли тело?

– Нет. Тело нашел мой возница, Федор. Он и покажет место. Что же касаемо слуг… с тех пор я что-то и не видела их, отче.

– Вот как? – Владыка поднял глаза. – Ну, одначе, молись, боярыня-госпожа. И помни, муж твой был нам другом, и убийцы его вскорости будут наказаны.

– На то и надеюсь, отче.

Еще раз ободрив вдову на прощание, митрополит перешагнул порог, подняв рясу. Сапоги его, коричневой, хорошо выделанной кожи, на голенищах были забрызганы грязью. Боярыня задумчиво посмотрела ему вслед:

«Видно, велел обтереть только носки, что видны из-под рясы… голенища не догадался. И где он нашел такую грязищу? Здесь, на Великом посаде? Да нет, тут грязь другая, темная, почти что черная, а у святого отца – светлая, коричневатая… И где его черти носили, уж не в Занеглименье ли?»

Потом ободрить безутешную вдову зашел воевода Дмитрий Михайлович Боброк-Волынский, тот самый, что прославился еще на Куликовом поле, где вместе со своим тезкой, благоверным князем Дмитрием Ивановичем разбили орду много возомнившего о себе узурпатора, темника Мамая, за что и удостоились великих почестей от истинного ордынского хана Тохтамыша. Именно Тохтамыш помог Дмитрию подавить мятеж в Москве, во многом организованный на деньги тестя Донского, князя Дмитрия Нижегородского. Нижний Новгород завсегда своей судьбой жить хотел! Как и Рязань…

Выпроводив воеводу – в отличие от митрополита, с которым нужно было держать ухо востро, тот не представлял особого коварства, – Руфина кликнула Федора.

– Ну? – едва тот, войдя, склонился в глубоком поклоне, нетерпеливо спросила она.

– Молчат, словно рыбы, – виновато развел руками Федор.

– Это плохо, что молчат, – задумчиво прошептала боярыня. – Вот что… – Она резко отбросила в сторону плат. – Тех двух слуг, Бобка с Алимом, что обычно ездили повсюду с боярином, надобно отправить вслед за ним, и как можно быстрее.

– Сделаем, госпожа, – приложив руку к сердцу, глухим голосом заверил слуга. – Посейчас и начну. Самолично велишь аль кого использовать?

– Использовать? – Руфина вдруг улыбнулась. – А ты умней, чем я о тебе думала, раб. Хорошо рассудил… Корчму татарина Кузюма помнишь?

– Как не помнить, госпожа!

– Вот там и попросишь помощи… знаешь сам, у кого.

Федор молча ухмыльнулся:

– Так я пойду, госпожа?

– Ступай… Впрочем нет, стой… Нет, иди… Нет… – Руфина, казалось, сама не знала, чего вдруг захотела. – В общем, так… – наконец решилась она. – Девку Анфиску, служанку… тоже… Хотя нет. Лучше так сделай…

Самолично подойдя к слуге, она быстро шепнула ему на ухо пару фраз. Тот кивнул и еще раз заверил:

– Сполню!

Подсчитав полученное от боярыни серебро, Раничев довольно потер ладони. Не так уж и мало получалось. Правда, и немного, но уж куда больше, чем от скоморошества за последние полтора месяца. Вообще, Великий пост – не самая хорошая пора для лицедеев. Ну что ж – утром, так утром. Хорошо бы не исчезать за просто так – угостить бы ребят, чай, не грех – может, в последний раз видятся. Где тут ближайшая корчма такого пошиба, в которой, не убоявшись поста, могут налить хмельного? Кажись, где-то ближе к окраине, почти у реки. Как же ее? Корчма Кузюма-татарина! Вот туда-то надобно и сходить, и неплохо бы побыстрее управиться.

Не долго думая, Иван накинул на плечи полушубок и, прихватив бобровую шапку, вышел из избы. За сохранность имущества не опасался – во-первых, времена были достаточно патриархальными, местная сволота по чужим избам шуровала не часто – западло было, а во-вторых – там и красть-то нечего. Инструментов готовых нет, пока одни заготовки, а самая дорогая вещь – медный, недавно начищенный Иванкой до золотого блеска рукомойник. Да, кот еще был, рыжий, лохматый – объявился недавно, засранец, Ипатыч говорил – два месяца его не было, уж думал, собаки сожрали. Ан нет, явился-таки, бродяга, сидел сейчас на крыльце, смотрел на заходящее солнце, щурился. Хорошо было кругом, тихо так, умиротворенно, спокойно. В высоком голубом небе медленно плыли узкие полупрозрачные облака, лежал под заборами почерневший тающий снег, на проталине копошились грачи и еще какие-то большие черные птицы, со всех церквей благовестили к вечерне.