Шпион

Забегая наперед, скажу, что Людендорф совершил крупнейшую ошибку в своей жизни, оставив генерала Макса Гофмана на Русском фронте. Я заметил, что сегодня самые проницательные военные ученые по праву считают, что из всех полководцев времен войны только Макс Гофман показал настоящие признаки военного гения. Таким же было мое представление о нем, хотя я видел его всего несколько дней. Мне за всю жизнь не приходилось сталкиваться с более острым умом. Пусть даже верно то, что условия на Восточном фронте нельзя сравнивать с положением на Западе, где Германия противостояла не плохо вооруженным и малограмотным новобранцам, а хорошо вооруженным и подготовленным армиям Англии и Франции, все равно я был в душе рад тому, что Гофман остался там. Из одного разговора я узнал, что Людендорф немного завидовал своему блестящему заместителю. Может быть, он не мог забыть распоряжения, сделанные Гофманом перед Танненбергом? Может быть, он подозревал, что историки будущего, присмотревшись внимательнее к обстоятельствам этого сражения, припишут великую победу не Людендорфу или Гинденбургу, а именно Гофману. Как бы то ни было, Гофман остался на востоке, получив важную должность начальника штаба Русского фронта.

Прибытие Гинденбурга и Людендорфа — или “HL”, как остроумно назвал эту комбинацию характера и мозга Уинстон Черчилль — означало огромные перемены в статусе разведывательного управления Генерального штаба. Правда, у нас не было никаких причин жаловаться — мы пользовались глубоким уважением — куда большим, чем наши оппоненты в британском штабе. Но Людендорф был человеком, который в огромной степени зависел от точных разведданных. И он не ограничивался разговором только с шефом. Мне повезло, что полковник Николаи не был завистливым человеком и не возражал, когда Людендорф напрямую вызывал меня для консультаций по одному — двум вопросам, на которых я специализировался — то есть, на организации британской армии, которая стала для меня любимым предметом изучения. Потому он задавал мне много вопросов о танках — я не буду использовать тут немецкое слово ”панцеркампфваген”, занимающее едва ли не целую строчку. Мы, конечно, делали все возможное, чтобы получить полную характеристику этих машин и подробности их конструкции. Людендорф, казалось, не был сильно обеспокоен — в конце концов, танки появились на фронте только в небольшом количестве, и было слишком мало немцев, видевших их в реальности, и вернувшихся живыми, которые могли бы распространять панический ужас. Тем не менее, было важно, что мы (то есть, Людендорф) должны были знать больше об этом новом факторе войны, каким бы несущественным он ни казался. Потому, естественно, наши агенты в Англии получили срочные инструкции собрать любую информацию, касающуюся чертежей и деталей конструкции танков. Я рассылал шифрованные письма с легким сердцем, будучи уверенным, что ни одному агенту не улыбнется удача. Я даже послал двух или трех специальных агентов для выяснения этих вопросов. Я доложил об этом как о доказательстве моего энтузиазма в этой области — вряд ли можно было поставить мне в вину, что всех людей, которых я послал, арестовали еще до того, как они получили возможность сделать хоть что-нибудь.

На этой стадии мне следовало бы рассказать об одной из моих ошибок. То, что эти неудачи были сравнительно редки за всю войну, объясняется не столько моими способностями, сколько защищенностью моего положения. Но однажды утром к своему удивлению я нашел в почте, адресованной лично полковнику Николаи, письмо от одного из наших агентов в Англии, в котором лежал полный комплект ”синек” основных агрегатов танка! Я был поражен! Лишь по счастливой случайности полковник Николаи отправился на несколько дней в отпуск, потому письмо попало мне в руки, в противном случае секрет обязательно стал бы известен немцам, и они смогли бы строить танки, сколько им было бы угодно.

Мне нужно было воспользоваться случаем. Я не был уверен, видел ли кто-нибудь другой это письмо, довольно толстое и поступившее в штаб из Голландии, но я не задумывался над этим. Если бы мне задали какие-то вопросы, то я придумал бы объяснения — может быть, письмо потерялось или что-то еще, но я, мол, никогда его не видел. Несколько дней я очень волновался из-за этого дела — наверняка агент попробует написать снова, возможно, требуя платы за свой невероятный “улов”. Нужно было быть очень неловким, чтобы не придумать подходящую “сказку”.

Но мне не стоило беспокоиться. Через неделю я получил записку от Мэйсона, который после тяжелого ранения прошлой зимой был переведен на штабную должность в Военном министерстве, где работал под руководством генерала Джорджа Кокерилла в отделе специальной разведки. Он разработал способ связи со мной через одного бельгийского торговца в Льеже. Было договорено, что эта линия используется очень редко. Хотя риск разоблачения казался минимальным, я не хотел рисковать своим положением ради мелочей. Письмо Мэйсона было, на первый взгляд, именно такой чепухой. Вряд ли с его стороны было мудро отсылать его, но чувство юмора Мэйсона было таким сильным, что он не смог устоять от соблазна. Единственным недостатком было то, что такая почтовая связь занимала много времени, и письмо пришло на неделю позже, чем чертежи, посланные немецким агентом.

— Прекрасная шутка! — писал Мэйсон. — Мы вычислили одного из ваших агентов, который самым детским способом хотел получить чертежи наших новых танков. Ну, хорошо, мы дали ему эту возможность! Мы сами позаботились об этом! Они наверняка вскоре прибудут к вам. Я рассчитываю лишь на то, что немцы угрохают миллионы фунтов на постройку танков согласно чертежам, которые переслал вам ваш агент, а потом мне так хотелось бы взглянуть на их лица, когда они увидят, что танки не работают!

Да, это было великолепной шуткой! Мне тоже хотелось бы посмотреть на лица ответственных за этот вопрос немцев в такой ситуации. К сожалению, я уничтожил все ”синьки” неделю назад! Я полагаю, что мне следовало бы больше доверять нашим властям дома — хотя множество моих земляков, знакомых с нашей бюрократией во время войны, простят мне мою ошибку в оценках.

Тем не менее, я был собой очень не доволен. Мне подвернулась возможность полностью дезинформировать немцев, а я из-за своей спешки сам ее утратил. Почему я не сохранил чертежи где-то в укромном месте, вместо того, чтобы порвать их и сжечь? Я сердито шагал по комнате, напрасно пытаясь стукнуть самого себя. Впоследствии, через две недели мне подвернулась новая возможность, чтобы восстановить свою репутацию, и я схватился за нее обеими руками.

Предложение исходило от самого Людендорфа. Однажды утром он вызвал меня и спросил, смог ли я узнать все подробности о танках, которые ему требовались. Мне пришлось признаться в неудаче — я был зол на самого себя все это время. Мне не нужно было объяснять ему все мои трудности. Он знал их лучше меня, но в конце разговора он дал мне тонкий намек. Необходимость узнать больше об этих машинах становилась остро актуальной и, пусть он не сказал больше, но я не ожидая, пока он закончит фразу (если он хотел ее закончить), тут же предложил, что я могу сам попробовать поехать в Англию и предпринять самые решительные действия в этом направлении.

Таким образом, я снова направился в Англию. И одним из самых досадных событий моей жизни стал мой разговор с Мэйсоном, когда я признался ему, что разрушил его прекрасный маленький план.

— Теперь, — сказал я, — мы должны придумать что-то не хуже, или даже более эффективное. Так что с этими танками? — спросил я. — На что они хоть похожи? Я вспомнил, что никогда не видел ни одного, хотя по приказу полковника Николаи выехал однажды на Сомму, чтобы проверить, возможно ли организовать атаку, чтобы отбить Флер вместе с брошенными танками, лежавшими там в долине. Но местный командир обоснованно заявил мне, что шансы на успех такой контратаки равны нулю. Правда, однажды я мельком все-таки видел танк, но это было с самолета, летевшего на высоте много сотен ярдов, что значило, что я фактически не видел ничего. Потому я забросал Мэйсона вопросами, и он предоставил мне всю информацию, которой располагал.

— Но не похоже, чтобы они были настолько хороши, — сказал он. — По крайней мере, Генштаб просто яростно высказывался против них.

— Что! — воскликнул я. — Но это же абсурд! Я понимаю, что 15 сентября в бою участвовали всего несколько машин, но даже они нанесли немцам огромный урон.

— Ну, — продолжал он, — такова их позиция. Форбс рассказывал мне, что из Генштаба поступил длинный доклад, в котором доказывалось, что танки — ненужное и плохое изобретение. Почему?! Я знаю, что мы передали Министерству боеприпасов заказ на изготовление тысячи машин, а этот доклад рекомендует отмену заказа, который, как мне кажется, уже почти выполнен. Впрочем, давай пригласим Форбса и поговорим с ним.

Вместо этого, по моему предложению, мы сами пошли в кабинет Форбса. Если можно, мне хотелось бы самому взглянуть на доклад. Мне дали его почитать. В докладе танки были раскритикованы в пух и в прах. Они неэффективны и бесполезны, говорилось там, если резюмировать все несколько тысяч слов. Доклад заканчивался предложением полной отмены всей программы танкостроения. Военное министерство действительно согласилось с этим докладом и обратилось в Министерство боеприпасов с требованием отмены заказа на производство танков. Англии очень повезло, объяснял Форбс, что департаментом танкостроения в Министерстве боеприпасов руководил “временный офицер” — майор Альберт Стерн, хорошо известный финансист, не испытывавший ”дисциплинарного ужаса”, который парализовал бы волю кадрового военного. Получив приказ об отмене выпуска танков, он через голову своего шефа обратился прямо к Дэвиду Ллойд Джорджу, который в то время был военным министром, и, убедив Ллойд Джорджа в ошибочности отмены заказа, Стерн холодно сообщил Военному министерству, что не готов принять к выполнению приказ о прекращении программы.