Шпион

Я считаю, что все согласятся с тем, что любая армия — даже состоящая из самых храбрых солдат — для того, чтобы добиться победы в войне должна располагать двумя важными вещами: хорошими офицерами и хорошим питанием. С генералами и старшими офицерами в Германии не было проблем, но вот с младшими офицерами проблемы были — к концу войны у немцев, как, собственно, и у союзников, наблюдалась страшная нехватка командиров младшего звена, причиной чего были, разумеется, большие потери. Однако даже тогда немецкий офицер был хорош, а унтер-офицеры, получившие офицерские звания, воевали великолепно. Но по причине тисков морской блокады, установленной британским флотом, продуктовое снабжение в Германии ухудшалось с каждым днем. Лишь румынская кампания осенью 1916 года несколько улучшила ситуацию, в противном случае Германию уже поставили бы на колени, несмотря на последовавший вскоре коллапс в России. Но в начале 1918 года положение становилось просто ужасающим. Во всех городах множество людей находилось на грани голода. Это был вопрос нехватки не денег, а именно самих продуктов. Важнейших продуктов и товаров не хватало, и хотя солдаты во все времена пользовались преимуществом в снабжении, в Германии приходилось время от времени урезать и их рацион, пока еда, которую немецкий солдат получал в последний год войны, перестала даже отдалено напоминать и по количеству и по качеству ту, которой его снабжали в начале войны. Но и теперь, несмотря на аксиому Наполеона о том, что путь к сердцу солдата лежит через его желудок, немецкий боевой дух был так силен, что он мог бы еще держаться так же долго, как вера немцев в то, что положение у противника еще хуже — потому что не было лучшего средства для успокоения изможденных, уставших от лишений людей. Но вот настал момент, когда открылась правда — момент прорыва в британские тылы, который показал сотням тысяч немцев, что британские солдаты не только не страдают от голода, но питаются и одеваются намного лучше их самих. Именно тогда вся пропагандистская конструкция распалась на куски, обрушившиеся на головы ее строителей. Сообщение о сценах в районе Соммы как молния пронеслось по всему фронту. Мы получали просьбы из дивизий, воевавших в Эльзасе, перевести их на участок на Сомме. Правда, эти просьбы очень редко удовлетворялись. При проверке выяснилось, что и офицеры, и солдаты в равной мере жаждут попасть в эту страну изобилия, о которой они так много слышали. (Капитан Лиддел Гарт остроумно, но справедливо предполагает, что британскому Верховному командованию стоило бы организовать для отобранных немцев “экскурсии в сопровождении гидов” по британским тылам, а потом послать их назад, чтобы те рассказали своим товарищам! И в этом предложении содержится куда больше, чем просто забавная шутка.)

За следующие несколько месяцев, как я уже говорил, я время от времени посылал сообщения Мэйсону, используя многочисленные и разнообразные способы, и передавал ему подробные сведения о планируемых операциях. Но в то же самое время я перестал в душе рассматривать это как мою основную задачу, какой бы важной она ни была. Ведь теперь я прочно укоренился в оперативном управлении. Я своей работой добился уважения Людендорфа (я думаю, что имею право заявить это), во всяком случае, он часто использовал меня в качестве одного из своих офицеров, выезжавших в целях контроля, консультаций и сбора информации на фронт, а эту работу он поручал только тем, кому безусловно доверял. Вот это и должно было открыть для меня возможность того, чего я так долго добивался. ”Ум вражеского командующего” — вот что было моей целью. Людендорф во всех практических вопросах был вражеским командующим. Теперь у меня, как минимум, был некоторый доступ к его уму. Мне следовало расширить эту брешь, чтобы он прислушивался к моим предложениям. Конечно, это нужно было сделать очень осторожно, и если я стану описывать все те мелкие шаги, которыми я старался ослабить доверие Людендорфа к его великолепной армии, то книга об этом превратится в невероятно толстый том. Причем эта книга окажется более интересной для психолога, нежели для обычного читателя.

Я, конечно, должен сказать, что мои предложения не имели бы большого веса, если бы не подкреплялись прочной фактической основой. Людендорфу не нужны были просто мнения, ему нужны были факты. К счастью, события весны 1918 года предоставили мне достаточно фактов: на самом деле на основе каждого факта всегда можно сделать как минимум два вывода. Я мог посетить дивизию, которая по какой-то причине недостаточно хорошо проявила себя в наступлении и сообщить о причинах этого и об условиях, в которых действовала дивизия. Мой доклад вводил Людендорфа в заблуждение, поскольку был написан с пессимистической точки зрения. Я был, конечно, очень осторожен и старался не переборщить. Все, что я мог — это заставить командира дивизии согласиться с моими выводами. А это было не так трудно, как я ожидал, потому что я обычно посещал дивизию сразу после большого сражения, когда боевой дух обычно падал до самого низкого уровня. Потому очень медленно и, как я надеюсь, тонко, я преувеличивал влияние уменьшенного продовольственного снабжения на боевой дух солдат. Я также преувеличивал инциденты, которые видел в районе Соммы, где оргии грабежей и мародерства помешали успеху наступления. Должен признаться, что вначале Людендорф верил этому с трудом. Для достижения того же эффекта я доложил ему о результатах посещения участка наступления ”Жоржетты” на реке Лис, где я снова видел, как солдаты грабят фермы, вместо того, чтобы атаковать противника, который существовал, видимо, лишь в умах полуголодных победителей. В этот момент уверенность у Людендорфа пошатнулась. Но после третьего майского наступления, когда немцы прорвались до Марны, я нарисовал ему такую же картину, подкрепив свой рассказ фотографиями, снятыми мной у Суассона, с пьяными солдатами, лежавшими у обочин дорог или носившимися по улицам, пока их офицеры напрасно пытались призвать к порядку людей, дорвавшихся до огромных запасов дармового шампанского — тогда мне удалось убедить Людендорфа. Хотя у него был чисто военный ум, но он понимал кое-что в человеческой психологии и знал, что такое положение вещей является в корне неправильным, помня, что таком и помыслить нельзя было в 1914 году.

Если бы мне хотелось представить лестный анализ моего влияния на ум Людендорфа, то лучше всего сослаться на его «Мемуары», где явно показано изменение его взглядов. Порой он противоречит самому себе, говоря в одной фразе и о победе, и о поражении. Но правда состоит в том, что уже в середине лета 1918 года Людендорф знал, что только чудо может принести Германии победу на поле боя. Однако он был совершенно уверен, что сможет продержаться до 1919 года, создав непреодолимую для противника оборону. Зная о критическом военно-политическом положении во Франции, он надеялся (и обоснованно), что еще до того, как американцы будут располагать во Франции достаточными силами, французский фронт может треснуть — и ради справедливости следует сказать, что в тот момент боевой дух французов отнюдь не был высок. Когда мы впоследствии обсуждали этот вопрос, то решили, что наше наступление следовало бы направить против французского, а не против британского фронта, потому что англичане, хотя в техническом смысле и уступали французам, превосходили их в боевом духе, обладая выдержкой, которой никогда не обладали романские народы. Но британский фронт продержался даже после того, как был прорван. Этого не произошло бы, если бы наступление было направлено против французов.

На эту тему я постоянно импровизировал, создавая варианты развития событий. В моих обобщениях докладов из армий или других соединений, я при первой возможности подчеркивал низкую мораль немецких войск. Меня волновал этот спор с величайшим военным умом, противостоящим мне, хотя и не осознающим дуэли умов, в которой мы оба участвовали. Мои предыдущие успехи, вроде эпизода в Лансе, я вспоминал скорее как мелодраматические сцены. А теперь началась реальная работа — работа для мозгов. Еще никогда я не писал так тщательно, как тогда, переписывая доклады, пока каждое слово в моем резюме не получало дополнительный тонкий подтекст.

Постепенно я заметил небольшой прогресс в моей работе. Людендорф уже не был таким уверенным в своих силах человеком, как всего пару месяцев назад. Теперь и его штаб не разделял его уверенности — поскольку я очень серьезно обсуждал все вопросы боевого духа со всеми ними. Другие приезжавшие в штаб офицеры подтверждали мои донесения. Они выражали свои оценки не так жестко, как я, но я умел извлекать из их сведений те подробности, которые подтверждали мои мысли. В начале июня мне удалось написать Мэйсону письмо, содержащее совершенно невинную фразу: «Наши дела обстоят пока довольно плохо, но, кажется, они вскоре улучшатся. Мне кажется, что ход событий принял другой оборот». Мэйсон говорил мне, что он посчитал в то время мой оптимизм преждевременным, потому что вторая битва на Марне как раз была в самом разгаре, и немцы захватили большие территории. Последнее наступление 15 июля еще предстояло, но когда оно началось, то завершилось полным провалом. Немецкая армия впервые в ходе своих атак 1918 года не добилась практически ничего. В эти дни Людендорф утратил инициативу, и она перешла к Фошу. Возможно, мой ум не был умом военного, и вероятно только мое желание, чтобы это произошло, позволило мне увидеть это изменения на три дня раньше Людендорфа. Он все еще забавлялся со своей идеей великого «последнего» наступления против англичан во Фландрии. Но его уверенность в себе значительно ослабла. Парой недель раньше он со всей определенностью заявил, что наступление на Марне было лишь второстепенным событием для отвлечения внимания, а настоящее наступление только должно начаться. А теперь он колебался, спрашивая себя, сможет ли он в реальности продолжать наступление. Естественно, я, как мог, постарался убедить его в правильности его решения, а 18 июля Фош помог мне в этом своим контрнаступлением, которое хоть и не смогло уничтожить немецкие силы в огромном выступе, образовавшимся в результате сражения, зато действительно, по крайней мере, оказало решающее влияние на будущий ход войны.

Эффект был ошеломляющим. Даже те среди моих коллег-штабистов, которые считали меня пессимистом, теперь были с очень печальными лицами. Они знали о потерях войск в предыдущем сражении и понимали, что от любой мысли о новом большом наступлении теперь придется отказаться. Я воспользовался полученным преимуществом и развивал его. Нас направляли в разные дивизии с целью проверки их состояния. Если у меня было хоть малейшее основание, то я докладывал, что дивизия в плохом состоянии и ей очень нужен отдых. Мои коллеги, возможно, не были так решительны, как я, но было совершенно верно, что очень многие дивизии были совершенно истощены. Все же, очевидно, линию обороны следовало удерживать. Об очень многих дивизиях Людендорфу сообщали, что они непригодны к активным боевым действиям, на которые он рассчитывал: в настоящий момент я даже думал, что он был почти напуган. Все же скоро он снова обрел самообладание. Он немедленно принял срочные меры. Еще больше мужчин призывалось в армию, отрываясь от гражданских занятий. Армию в России сокращали до минимума, каким бы опасным это ни казалось. Немецкие части отводились с Балкан, или, по крайней мере, сильно сокращались. Австрийцам пришлось готовиться предоставить немцам свои дивизии и артиллерию. Я не мог не восхищаться крепостью его духа, увидев, как мужественно он встретил кризис. Он не походил на некоторых других генералов, которых я знал, тех, кто приветствовал только те холодные факты, которые совпадали с их собственными теориями.

Свалившихся на него трудностей хватило бы, чтобы выбить из колеи любого человека. Во время контрнаступления союзников 18 июля, не все оборонительные позиции на немецком фронте защищались, как следовало — плохое питание, утрата доверия, пропаганда, все это вместе взятое, если хотите, заставили немецкого солдата утратить выдержку и тот дух, которым он так отличался в течение войны. Или, возможно, он чувствовал, что этот большой выступ опасен — что его легко можно было отрезать от его товарищей; или, еще более вероятно, он думал — как это случилось немного позже — что все эти наступления, в конечном счете, не принесли никакого толку. С ним произошло то же, что случилось с французами в 1917 году, когда Нивель обещал им немедленную победу и не дал ее. Для немецких солдат контраст был еще ярче, ведь они одержали огромные победы — победы, равным которым не было в течение всей войны. И все же мир, казалось, так и не становился ближе!

Нужно подчеркнуть, однако, что в то время Людендорф все еще был уверен, что сможет, по крайней мере, свести войну к ничьей: пусть он не добился бы победы, но зато он мог бы продавать вражескую землю, которую он захватил такой дорогой ценой, ярд за ярдом, что враг будет рад предложить ему приемлемые условия мира. Проходили дни, наступление противника не развивалось, и он еще больше укрепился в своем представлении. Но я постепенно и тонко старался разрушить его уверенность в собственных идеях. День за днём я желал, чтобы что-то произошло, потому что боялся, что аргументация Людендорфа окажется правильной — ведь если немцы и потерпели серьезное поражение, но, возможно потери союзников были столь серьезны, что они не смогут возобновить наступление! Если союзники собирались сидеть на месте и ждать американцев, то я думал, что его мнение о французах было более чем обоснованным, хотя бы результатами допросов недавно взятых в плен французских солдат, которые подтверждали все, что он говорил. Таким образом, его вера постепенно укреплялась убедительными аргументами.

Остаток июля прошел без малейшего кризиса в обороне. Немецкая армия восстановила свой дух до некоторой небольшой степени — на поверхности, во всяком случае — после мощного удара, который ей пришлось пережить. Людендорф с радостью наблюдал за очевидным улучшением состояния своих войск — он даже упрекнул меня за мой пессимизм несколько недель назад, и критиковал меня за недостаточное психологическое понимание, из-за которого я не смог понять, как быстро войска могут восстановить свою силу и дух, если им предоставят небольшой отдых. Выражая при нем свое самое живое удовлетворение, я на самом деле был всерьез обеспокоен. Положение выглядело так, как будто вся моя коварная работа уничтожалась: мой большой план терпел неудачу! Ум вражеского командующего было столь же тверд, как всегда. На прошлой неделе в июле, фактически, его уверенность в своих силах укрепилась настолько, что он приказал штабу заняться подготовкой к четырем новым свежим наступлениям — включая отложенное наступление во Фландрии. Правда, эти наступления были в очень умеренном масштабе по сравнению с его более ранними планами, но он считал, что они покажут лидерам стран союзников, что немецкая армия остается мощной боевой силой, и что она в состоянии отнять у Антанты всякую надежду на быструю победу, с американцами или без них. Нетерпеливо Людендорф ухватился за новую реорганизацию Западного фронта, согласно которой из Второй, Восемнадцатой и Девятнадцатой армий должна была быть сформирована новая группа армий, под командованием генерала Макса фон Бёна. И тут внезапно, как снег на голову свалилась неожиданная катастрофа.

Людендорф пишет в своих «Мемуарах»: — Не позднее первых чисел августа я смог сказать генералу фон Бёну, что надеюсь передать ему линию обороны, находящуюся в прекрасном состоянии. К сожалению, события показали, что я ошибался, и пока я все еще занимался этими исправлениями, на мою долю достался удар 8 августа.

8 августа стало черным днем для немецкой армии в истории этой войны, — так утверждал Людендорф в мемуарах. Что он имел в виду? Наступление генерала Генри Роулинсона к востоку от Амьена оказалось для немцев грандиозным сюрпризом — даже я, получая время от времени сведения от Мэйсона, не подозревал об этом плане. Неожиданность, конечно, оказалась сильным шоком, но Людендорфу и до этого приходилось неоднократно сталкиваться с сюрпризами. То есть, не неожиданность английского наступления заставила назвать этот день фатальным. Это наступление оказалось также крупной победой англичан. Британские войска продвинулись на двенадцать миль и взяли в плен 21 тысячу немцев — несомненно, это было их наибольшим успехом за всю войну — но значительно уступало успеху весеннего немецкого наступления. То есть, причина была и не в этом. Это сражение никак не ослабило немецкую оборону — оно просто выравнивало нос выступа Соммы — и ни в малейшей степени не угрожало немецким коммуникациям. Конечно, с этой точки зрения у Людендорфа не было ни малейшую причину для тревоги. Почему тогда он считает, что 8 августа стало черным днем немецкой армии? Я думаю, что смогу дать правильный ответ.