Шрам

9

…А на следующий день вернулся мороз, и надо было спешить, пока земля не промёрзла.

Эгерт и Тория похоронили Луаяна на холме, неподалёку от могилы Первого Прорицателя; Эгерт хотел оставить ему и золотой медальон, но Тория, в один день разучившаяся плакать, остановила его: оставлять Амулет в могиле — значит тревожить могилу… Вдвоём они свершили над телом все полагающиеся обряды, и никто не помешал им, хотя бургомистр, невесть откуда явившийся уцелевший бургомистр строго-настрого повелел хоронить все жертвы мора в одном только месте — в разрытом кургане.

Тория, которой невмоготу было сразу поверить в свою утрату, не смогла войти в отцовский кабинет — вошёл Эгерт. Среди раскрытых книг и догоревших свечей в полном порядке оказалась только деканова рукопись, тяжёлая, объёмистая, так и не законченная рукопись, к которой прилагался чёткий перечень готовых разделов, фрагментов и набросков, а с ним и подробные планы ещё не написанных глав. Ни письма, ни записки — только рукопись, словно завещание, и Амулет Прорицателя, будто наследство.

Выслушав Солля, Тория попыталась улыбнуться:

— Он… стал-таки великим магом. Да? В этой рукописи… теперь… должна быть глава… Правда? Надо… Закончить…

И сразу, без перехода:

— Эгерт, поклянись, что ты никогда не умрёшь.

Город не сразу поверил своему счастью. Похоронные команды спешно предавали погибших земле, больные возвращались к жизни; потери были велики, но и уцелевших оказалось немало — всё ещё прячась по щелям, они опасливо переспрашивали друг у друга: что же с временами, окончились они или нет?

Миновал день без новых жертв, потом ещё день, потом ещё; обречённые уже люди поднимались на ноги, и за целую неделю в городе не умерло ни одного человека. Живых и мёртвых разделили горы земли, свезённой к разрытому холму — в те дни он стал выше, начинённый сотнями тел. Улицы, освобождённые от трупов, оставались разорёнными и страшными — но оставшиеся в живых горожане уже догадались, что Мор миновал окончательно.

Ещё не все погибшие перекочевали из пустых домов и переулков в предназначенный всем им ров, когда город взорвался фейерверком.

Никто из тех, кто вывалил тогда на улицы и площади, не знал ещё подобных праздников. Незнакомые люди обнимались и плакали друг у друга на плечах, плакали от радости внезапно подаренной жизни, той сладкой жизни, с которой многие уж было распростились. Вчерашние смертники, они пьянели от одного только сознания, что завтра будет новый день, а за ним ещё, и придёт весна, и родятся дети… Смеющиеся женщины в растерзанной одежде радостно давали насладиться своей любовью — а любили они всех на свете, даже калек и нищих, и бродяг, и стражников, юнцов и стариков. Четырнадцатилетние мальчишки становились мужчинами прямо на улице, а потом их счастливые избранницы, заливисто хохоча, терялись в толпе. Неистовый, сумасшедший праздник обезумевших от счастья людей обернулся ещё несколькими смертями — кто-то утонул в канале, кого-то задавили в толпе; смерти прошли незамеченными, потому что в те дни на улицах города верили в бессмертие.

Башня Лаш безучастно взирала на безумную пляску выживших — двери её и окна по-прежнему были замурованы, и ни один дымок не поднимался над остроконечной крышей. Истерическое веселье утихло понемногу, и вот тогда по городу поползли слухи.

Окончание Времён — будет или уже нет? Откуда явился Мор, зачем он явился, почему ушёл? Что скрывают замурованные двери обиталища Лаш? Почему плащеносцы не разделили общую судьбу, скрывшись за стенами, и что будет теперь? Люди перешёптывались, поглядывая на Башню кто опасливо, кто злобно — ведь невесть откуда донеслись голоса, утверждающие, что именно служители Лаш накликали беду. Поговаривали даже, что это они наслали на город Мор, а сами спрятались за прочными стенами; говорили, что великий маг, бывший деканом в университете, пропал неизвестно куда в самый день окончания Мора, и что теперь его дочь обвиняет во всех смертях плащеносцев. Горожане волновались, переглядывались, не верили; Башня не спешила опровергнуть будоражащие город слухи, и обращённые к ней взгляды становились всё угрюмее. Уже готовился, вопреки увещеваниям бургомистра, приступ с ломами и кирками — когда в один из дней каменная кладка дверей рухнула, пробитая изнутри.

Эгерт, который в тот момент оказался в библиотеке, передёрнулся, ощутив глухой тяжёлый удар о дрогнувшую землю. Из окна ему отлично видно было, как толпа, окружающая башню, подалась назад, будто отброшенная порывом ветра.

В чёрном проломе стояла невысокая серая фигура с белой, как луна, всклокоченной головой.

…Из всех воинов Лаш в живых осталось меньше половины. Тела погибших плащеносцев лежали перед Башней, лежали длинными рядами, и широкие капюшоны укрывали мёртвые лица до подбородка. Живые служители стояли так же неподвижно, и капюшоны так же падали им на лицо, и ветер с одинаковой ленцой теребил одеяния тех и других.

Эгерт не слышал, что говорил магистр — страх помешал ему приблизиться. Толпа молча внимала; в переливах магистрового голоса, в самых патетических местах его речи ухо Солля улавливало короткое «Лаш!», и тогда люди вздрагивали, невольно опуская головы. Потом магистр замолк, и толпа разбрелась — покорная, притихшая, будто погруженная в разгадывание заданной магистром загадки.

Прошло несколько недель; оставшиеся в живых студенты радовались, встречаясь на пороге университета, но после бурных объятий и приветствий обычно следовало неловкое молчание: расспрашивая о судьбе друзей, легко было получить самое печальное из всех возможных известий. Университет, как бы то ни было, оживал; весть о смерти декана передавалась шёпотом, и многие вздрагивали, заслышав её, а многие и тосковали, и потому тянулись к Тории, желая разделить её горе.

Господин ректор выразил Тории соболезнование — та приняла его со сдержанным достоинством. Кабинет отца стал её кабинетом, и она проводила долгие часы под стальным крылом, разбирая бумаги Луаяна и в особенности — рукопись; Амулет Прорицателя по просьбе Эгерта был спрятан в месте, известном ей одной: Солль не хотел знать тайн, и Тория, покусав губу, уважила это его желание.

Встретив Торию в коридоре, студенты приветствовали её почти с таким же почтением, как прежде декана. Эгерт следовал за ней неотступно, и все уже знали, что сразу по истечении срока траура он станет ей мужем. Никому не пришло в голову удивляться выбору Тории — за Эгертом молча признали право на исключительность.

В один из дней наследница Луаяна собрала студентов в Большом Актовом зале. Спустя час университет превратился в кипящий котёл, ибо Тория, впервые поднявшись на кафедру, спокойно и просто поведала всем правду о преступлении служителей Лаш.

Страсти накалялись и накалялись, кто-то призывал выходить на улицы, кто-то звал громить Лаш, кто-то вспомнил Лиса: прав был, бедняга, не любил плащеносцев, уж он бы показал им теперь! Господин ректор, побледневший до самой лысины, едва сумел удержать подопечных от бунта.

Тория призвана была в ректорский кабинет, и беседа длилась долго. Эгерт видел, каким растерянным казался ректор, когда, стоя на пороге кабинета, качал вслед Тории лысой головой:

— Не думаю… Не думаю, дитя моё, что рассказанное вами подлежит огласке… И потом, доказательств ведь нет, а… Не думаю… Воздержитесь, прошу вас, от преждевременного… Не стоит. Вот так…

Ректор говорил и говорил, а Тория уже уходила, держа голову непривычно низко.

— Он боится, — с горечью сказала она, закрывая за собой и Эгертом двери отцовского кабинета. — Не хочет… Не верит, в конце концов. Думает, что я обезумела от горя… А в городе теперь считают, что это служители Лаш остановили Окончание Времён неустанными обрядами, ритуалами и молениями своему привидению… Уже собирают деньги на новый памятник Лаш — каково?