Шрам

Беллис взяла список, полагая, что он длинный, и просмотрела его. Но в центре листа были аккуратно напечатаны лишь четыре имени, и ни одно ничего не говорило Беллис.

— Это самые главные, — сказал Тинтиннабулум. — Есть и другие. Вы получите более обширный список. Но этих четырех мы просим вас запомнить и искать их книги с особым усердием.

Маркус Халприн. Кробюзонское имя. Анжевина, неторопливо направившись к выходу вслед за Тинтиннабулумом, делала Шекелю тайные знаки.

Ул—Хагд—Шаджер (транслитерация), прочла Беллис. Рядом стояло оригинальное начертание имени — рукописные пиктограммы, в которых Беллис узнала лунную каллиграфию хадоха.

Ниже стояло третье имя — А. М. Фетчпоу. Опять кробюзонец.

— Халприн и Фетчпоу — относительно недавние авторы, — сказал Тинтиннабулум от дверей. — Два других постарше. Мы полагаем, что они жили лет сто назад. Не будем больше вам мешать, мисс Хладовин. Если вы найдете что—нибудь из этого списка, любую работу этих авторов, отсутствующую в каталоге, прошу вас явиться ко мне на корабль. Он в носовой части Саргановых вод, называется «Кастор». Заверяю вас: если вы поможете нам, то получите вознаграждение.

«Что тебе известно обо мне?» — с тревогой подумала Беллис, когда дверь закрылась.

Она вздохнула и снова взглянула на бумагу. Шекель заглянул в список через ее плечо и начал неуверенно читать вслух имена.

Круах Аум, произнесла наконец Беллис, не обращая внимания на Шекеля, который с трудом продирался от одного слога к другому. «Ну и экзотика, — иронически подумала она, глядя на это имя, записанное архаичной разновидностью рагамоля. — Иоганнес упоминал тебя. Это кеттайское имя».

Книги Халприна и Фетчпоу наличествовали в каталоге. Перу Фетчпоу принадлежал двухтомный труд «Анти—Бенчамбург: Радикальная теория воды». Книги Халприна назывались «Морская экология» и «Биопсия морской воды».

На имя Ул—Хагд—Шаджера в каталоге отыскалось довольно большое число книг на хадохе, каждая объемом не больше сорока страниц. Беллис была достаточно знакома с лунным алфавитом, чтобы разобрать, как произносятся названия, но понятия не имела, что они означают.

Книг Круаха Аума не обнаружилось. Ни одной.

Беллис наблюдала за Шекелем — он учился читать, пробегая глазами по листам бумаги, на которых записывал трудные слова, произносил их, делал дополнительные пометы, копировал слова с бумаг, лежащих вокруг, с папок, из списка, врученного ей Тинтиннабулумом. Возникало впечатление, будто парнишка когда—то умел читать, потом растерял навыки, а теперь восстанавливал их.

В пять часов он сел рядом с Беллис, и они прочли «Отважное яйцо». Шекель отвечал на вопросы о приключениях яйца с таким старанием, что ее едва не разобрал смех. Беллис читала вслух, по слогам, незнакомые ему слова, помогая справляться с немыми или неправильными буквами. Шекель сказал, что приготовил для нее еще одну книгу, которую успел прочесть в тот день в библиотеке.

Тем вечером Беллис впервые назвала в своем письме имя Сайласа Фенека. Она посмеялась над его псевдонимом, но признала, что его компания, его самоуверенность принесли ей облегчение после долгих дней одиночества. Она продолжила чтение иоганнесовских «Эссе о животных», спрашивая себя — появится ли Фенек сегодня, а когда поняла, что нет, ее охватил приступ скуки и раздражения, и она отправилась спать.

Ей уже не в первый раз приснилось, как она плывет по реке к Железному заливу.

Флорину снилось, что он подвергается переделке. Он снова был на пенитенциарной фабрике в Нью—Кробюзоне, где ему привили дополнительные конечности и где он пережил мучительные смутные минуты боли и унижения. Воздух вокруг снова был полон фабричного шума и криков, а он лежал, привязанный к влажной грязной доске, только на сей раз над ним склонялся не биомаг в маске, а армадский хирург.

Снова, точно так же, как днем, хирург показывал Флорину схему его тела с красными метками в местах, где будет проводиться коррекция, а предполагаемые улучшения были показаны наподобие поправок в ученической тетради.

— Будет больно? — спросил Флорин, и тут пенитенциарная фабрика рассеялась, и рассеялся сон, но вопрос остался.

«Больно будет?» — думал он, лежа в своей недавно опустевшей комнате.

Но после спуска под воду желание снова одолело его, и он понял, что меньше боится боли, чем такого вот томления — изо дня в день.

Анжевина объяснила Шекелю — строгим голосом, — как он должен себя вести, когда она исполняет служебные обязанности.

— Ты не должен вот так болтать со мной, — сказала она ему. — Я много лет работаю с Тинтиннабулумом. Саргановы воды платят мне за то, что я опекаю его с самого того дня, как он здесь появился. Он хорошо меня обучил, и я предана ему. Не суйся ко мне, когда я на работе. Понял?

Теперь Анжевина почти все время говорила с ним на соли, чтобы он осваивал язык; она не давала ему спуску, желая, чтобы Шекель поскорее сделался своим в ее городе. Она уже повернулась, чтобы идти, но Шекель остановил ее и, запинаясь, сказал, что, видимо, не придет в ее каюту сегодня. Он чувствует, что должен провести ночь с Флорином, который, наверно, здорово расстраивается.

— Это хорошо, что ты думаешь о нем, — сказала Анжевина.

Мальчик так быстро взрослел, с какой стороны ни посмотри. Преданности, желания и любви для нее было недостаточно. Он сбрасывал с себя детство, как старую кожу, и благодаря таким вот, довольно уже нередким, проявлениям мужского характера Анжевина воспламенялась к нему истинной страстью, а к ее смутному родительскому чувству примешивалось что—то более жесткое и низменное, отчего перехватывало дыхание.

— Проведи с ним вечерок, — сказала она. — А завтра приходи к девяти, любовник.

Последнее слово она произнесла мягко. Он научился принимать такие подарки должным образом.

Шекель проводил долгие часы в библиотеке, среди деревянных стеллажей, пергамента, слегка подпорченной кожи и бумажной пыли. Он держался рагамольской секции: осторожно снимал с полок книги, открывал и раскладывал их вокруг себя. Текст и картинки, как бутоны, расцветали на полу. Он медленно впитывал в себя рассказы про уток и бедных мальчиков, которые становились королями, про битвы против плоскодонок, впитывал историю Нью—Кробюзона.

Он записывал все непонятные слова, которые не удавалось произнести: человек, лестница, солнце, Джессхул, Круах. Он постоянно повторял их.

Бродя от полки к полке, он переносил с собой и отобранные книги, а в конце дня возвращал их на место — но не согласно шифру хранения, который был ему непонятен, а благодаря изобретенному им мнемоническому методу. Шекель запоминал: вот эта книга стоит между большой красной и маленькой синей, а эта — в конце полки, рядом с той, на которой нарисован воздушный корабль.